Что происходит с тем кто не сопротивляется злу?

16 ответов на вопрос “Что происходит с тем кто не сопротивляется злу?”

  1. Truefang Ответить

    Может ли человек, стремящийся быть добрым и нравственным, сопротивляться злу силою?Казалось бы, такой вопрос не может вызывать недоумений, но реальность существующих идеологий либерального характера показывает, что подобный вопрос не напрасен. Для многих, кто с чувством внутренней неприязни относится к любому виду насилия, этот вопрос порой становится весьма болезненным. Ведь действительно, для человека не нормально и неестественно причинять боль другому человеку, совершать насилие. И в моральном восприятии этой проблемы нельзя дать никакого обоснования насилию над человеком.
    Это неприятие насилия возникает и при рассмотрении действий внешнего принуждения.
    В самом деле, что означало бы «непротивление»? Означает ли это отсутствие всякого сопротивления? Это потребовало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объема и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а непротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, добровольное предание себя ему, участие в нем и, наконец, превращение себя в его орудие и поглощение им. Это было бы вначале добровольное саморастление и самозаражение, это было бы в конце — активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в такую же погибель.
    Получается, что тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот должен воздерживается и от порицания его, ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее — есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек еще сопротивляется: но он все-таки раздвоен, он борется внутри себя, и вследствие этого само принятие зла не удаётся ему. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло — не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удаётся уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, угасают остатки сопротивления, и осуществляется самоотдача себя злу. И когда отвращение стихает, и зло уже не воспринимается, как зло, тогда приятие незаметно становится настоящим и открытым: душа начинает верить, что черное – это белое, приспособляется и уподобляется, становится сама чёрной.
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо «зло» — не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая возможность и не «результат субъективной оценки». Зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, внутренняя и внешняя реальность, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к дурным закоулкам своей души и внешним проявлениям зла. Размягчение духовного костяка, который сопротивляется злу во всех его проявлениях, означал бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий, возвращение ее в то хаотически-неопределённое нравственное состояние.
    Есть также простые моральные вопросы, на которые непротивленцы вряд ли смогут ответить адекватно.
    Если ваших близких будут бить, то Вы будете наверно стоять и стыдливо улыбаться, дескать, я все прощаю. Если вас оскорбили, то вы можете простить, но если оскорбили ваших близких, вашу Родину, важные для вас нравственные ценности, то здесь прощение равно предательству. Значит, вы отрекаетесь от всего, что важно вашей душе. Естественно, что учение, узаконивающее слабость, возвеличивающее эгоцентризм, потакающее безволию, снимающее с души общественные и гражданские обязанности, должно иметь успех среди людей, особенно неумных, безвольных, малообразованных и склонных к упрощающему, наивно-идиллистическому миросозерцанию. Особенно если это приправлено сентиментально-моралистическими излияниями. Всем известное учение графа Л. Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей, придавая себе ложную видимость христианской морали, отравляло здоровую религиозную и политическую культуру.
    В противоположность этому всякая зрелая религия и культура не только открывает природу «блага», но и научает борьбе со злом.
    Нужно ещё различать насилие и принуждение. Одно полностью отличается от другого, к сожалению, за насилие пытаются выдать любые здоровые рамки и ограничения.
    От Бога и от природы устроено так, что люди «влияют» друг на друга не только преднамеренно, но и непреднамеренно. Избежать этого нельзя. Человек с детства воспринимает в душу поток чужого воспитывающего волеизъявления; уже тогда, когда сознательное отношение к жизни ещё не пробудилось в его душе, и сила любви еще не одухотворилась в нем для самовоспитания — в душу его как бы вливалась воля других людей, направленная на определение, оформление и укрепление его воли; еще не будучи в состоянии строить себя самостоятельно, он строил себя авторитетным, налагавшимся на него изволением других — родителей, учителей, государственной власти, учась верному и твердому воленаправлению. И только всепоглощающая работа бессознательной склонности к страстям могла позволить ему впоследствии забыть о полученных волевых благах и провозгласить учение о зловредности и ненужности этих благ.
    Задача общественно-организованного психического понуждения сводится к укреплению и исправлению духовного самовоспитания человека. И это относится не к человеку, уже сильному во зле (ему это не поможет), а к человеку, слабому в добре, но еще не окрепшему во зле. Для него — психическое понуждение, идущее со стороны и обращающееся к его воле, может и должно быть могучим подспорьем в деле самовоспитания. Конечно, идея добра и справедливости доступна и его опыту, т.к. этот предмет сам по себе открыт всегда и всем людям; но испытание этого предмета, осуществляющееся в акте совести и очень часто дающее людям категорические указания, мало приемлемые для их личного самосохранения,- слишком часто остается отвлеченной возможностью и неосуществлённой способностью. Это испытание требует личных духовных усилий, и от этих усилий человек слишком часто готов уклониться. Психическое давление извне понуждает его на усилие постижения во внутреннем опыте законы справедливости, строящие здоровое общество. И уже, исходя из этого, человек имеет возможность свободно совершить необходимые поступки, или же сначала подвергнуть себя самопринуждению и потом разобраться в том, что с ним произошло.
    Необходимо признать, что правовые и государственные законы есть не законы насилия, а законы психического понуждения, преследующие цель создания внешнего авторитета, обращающегося к автономным субъектам права для того, чтобы сообщить их воле верное направление для саморуководства и самовоспитания.
    Физическое воздействие на других людей образует последнюю и крайнюю стадию заставляющего понуждения; оно выступает тогда, когда самопринуждение, основанное на сознательном выборе положительных нравственных ценностей, не действует, а внешнее психическое понуждение оказывается недостаточным или несостоятельным.
    Внешнее физическое воздействие как таковое не есть зло уже по одному тому, что ничто внешнее само по себе не может быть ни добром, ни злом: оно может быть только проявлением внутреннего добра или зла.
    Но именно те, кто творят государственное понуждение или пресечение — нуждаются не в злобе, а в беспристрастии, не в ненависти, а в выдержанном душевном равновесии, не в мстительности, а в справедливости. Правда, им необходима волевая выдержка, строгость и личная храбрость; но разве это то же самое, что злоба и ненависть? При этом они должны быть свободны от попускающей сентиментальности и беспочвенной жалостливости;
    Итак, все учение о противодуховности и безнравственности физического понуждения и пресечения, направленного против злодея, падает как несостоятельное, как предрассудок и суеверие. Противодуховно и бесчеловечно не понуждение и не пресечение, а злобное насилие.
    Проблема сопротивления злу посредством внешнего принуждения действительно возникает и правильно ставится только при условии, если нравственные внутренние рамки и психическое понуждение оказываются бессильными удержать человека от злодеяния. Физическое воздействие должно испытываться как необходимое, т. е. как практически единственно действительное средство при данном стечении обстоятельств; вне этого не имеет смысла ставить проблему.
    Всепозволяющая и всепрощающая Любовь, исповедуемая и проповедуемая умиленными моралистами, оказывается состоянием безвольным или «пассивно-безответственным»: эта «любовь» не укрепляет характер сосредоточением сил и выковыванием нравственно-ответственного центра личности, а постепенно ослабляет его; она не формулирует личный внутренний уклад, а услаждает душу беспредельностью и неопределенностью; она отучает ее от стойкого отрицания и тянет ее к всеприемлющему и всепримиряющему нейтралитету.
    Последствия такой нравственной аморфности приходят незамедлительно в виде ещё большего распространения зла, которое происходит на наших глазах. Нужно отрешиться от плена ложной сентиментальной моралистики, которая основана не на любви к людям или высоких нравственных идеалах, а на боязни реальной личной ответственности за свою жизнь, общество, свою страну.
    Fr. Prediger
    Тема в форуме: О противлении злу силой.

  2. Starstaff Ответить

    Самой знаменитой фразой, определяющей необходимость не оказывать сопротивления злу, стал библейский принцип, выдвинутый Иисусом Христом: «Не противься злу». Этот принцип для многих людей является непонятным и вызывает неприятие. Ведь справедливостью у людей принято считать меру воздаяния за совершенное зло.
    Прежде всего, необходимо четко понимать, что есть зло и какие вещи или поступки попадают под эту категорию. Злом люди считают то, что лишено любви и красоты, чему не хватает гармонии, чему не должно быть в жизни человека.
    Сила зла бывает огромна, но оно все же недолговечно – оно разрушает само себя. Когда мы начинаем оказывать ему сопротивление, то подбрасываем поленья в затухающий огонь, а если не противимся, то даем ему сгореть дотла. Злом, в какой бы форме оно не представилось, движет человеческий эгоизм. У одних он лежит на поверхности, у других спрятан в глубинах сердца. Понимая природу человека, мы не будем сопротивляться злу, взращивая эгоизм. Это относится и к ситуациям, когда один берется укорять другого или советовать ему как поступить, такими действиями мы крепче привязываем человека к его ошибке.
    Каждый должен понимать, что враг, которого он видит в другом человеке, находится в нем самом. Самый худший враг обнаруживается в собственном сердце. Поэтому непротивление злу предусматривает не выискивать в других то, что есть в нас самих.
    Человек не может судить, что есть добро и зло, у него нет эталона, чтобы мерить. Следует помнить, что кажется злом на поверхности, иногда оборачивается добром и наоборот – видимое добро может нести в себе элементы зла. А значит не стоит оказывать сопротивление тому, чего не знаешь.
    Жизнь человека – это накопление соответствующего опыта. Этот опыт должен привести человека к пониманию того, что люди неидеальны и им свойственно ошибаться. Понимание этого приводит человека к терпимости. Чем выше терпимость, тем меньше он оказывает сопротивление и не будет требовать от человека того, что выше его сил.
    Человек ждет от других большей справедливости, чем может дать сам. Сталкиваясь с несправедливостью, он начинает ей сопротивляться, вызывая к жизни борьбу, которая способна отнять последние силы. Мы не должны погружаться в самообман и ждать особого к себе отношения.
    Самый лучший способ не оказывать сопротивления злу – не замечать его. Человека пьянит борьба со злом, но она же и иссушает его, в конце концов, дело может закончиться плачевно. Лучше представить жизнь в виде реки, по которой необходимо плыть, не оказывая сопротивления волнам, а следуя их направлению.

  3. оливочка65 Ответить

    В самом преддверии проблемы необходимо установить с очевидностью, что о несопротивлении злу в буквальном смысле этого слова никто из честных людей и не думает; что одна склонность к такому несопротивлению превращает человека из нравственного врача и духовного субъекта – в нравственного пациента и в объект духовного воспитания. А это значит, что не он будет обсуждать проблему непротивления, а уже про него будет идти спор, что именно с ним делать и как именно следует противиться ему или чему-то, что есть в нем.
    В самом деле, что означало бы «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления? Это означало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объема и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а несопротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, самопредание ему, участие в нем и, наконец, превращение себя в его орудие, в его орган, в его рассадник, наслаждение им и поглощение им. Это было бы, в начале, добровольное саморастление и самозаражение; это было бы, в конце, активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в сопогибель. Но тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его; ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее и молчаливое (если бы таковое было возможно!), есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами и напряжениями, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек еще сопротивляется: он, может быть, восстает нецельно, но он все-таки раздвоен, он борется внутри себя и вследствие этого само приятие зла не удается ему; даже совсем пассивный вовне, он сопротивляется злу внутренно: осуждает его, возмущается, разоблачает его перед самим собою, не поддается его страхам и соблазнам; и даже поддаваясь отчасти, корит себя за это, собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии; даже захлебываясь, сопротивляется и не тонет. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления – и внешнего, и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло; что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удается уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, угасают остатки сопротивления и осуществляется самопредание. И когда отвращение стихает и зло уже не переживается как зло, тогда приятие незаметно становится цельным: душа начинает верить, что черное – бело, приспособляется и уподобляется, становится сама черною, и вот уже одобряет и наслаждается и, естественно, восхваляет то, что дает ей наслаждение.
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо «зло» – не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая возможность и не «результат субъективной оценки». Зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, присущая каждому из нас; как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата. Встречая отказы и запреты, наталкиваясь на стойкие пресечения, поддерживающие духовные и моральные грани личного и общественного бытия, оно стремится просочиться сквозь эти препоны, усыпить бдительность совести и правосознания, ослабить силу стыда и отвращения, принять приемлемое обличие и, если возможно, то расшатать и разложить эти живые грани, эти зиждущие формы личного духа, как бы опрокинуть и рассыпать волевые стены индивидуального кремля. Духовное воспитание человека состоит в построении этих стен и, что еще важнее, в сообщении человеку потребности и умения самостоятельно строить, поддерживать и отстаивать эти стены. Чувство стыда, чувство долга, живые порывы совести и правосознания, потребность в красоте и в духовном сорадовании живущему, любовь к Богу и родине – все эти истоки живой духовности в единой и совместной работе создают в человеке те духовные необходимости и невозможности, которым сознание придает форму убеждений, а бессознательное – форму благородного характера. И вот, эти духовные необходимости поступать «так-то» и невозможности поступить «иначе» сообщают единство и определенность личному бытию; они слагают некий духовный уклад, как бы живой костяк личного духа, поддерживающий его строение, его оформленное бытие, сообщающий ему его мощь и державу. Размягчение этого духовного костяка, распадение этого духовного уклада означало бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий, возвращение ее в то хаотически-разреженное состояние, где духовных необходимостей нет, а душевные возможности неисчислимы.
    Понятно, что чем бесхарактернее и беспринципнее человек, тем ближе он к этому состоянию и тем естественнее для него совсем не сопротивляться злу. И обратно, чем менее человек сопротивляется злу, тем более он приближается к этому состоянию, попирая сам свои «убеждения» и расшатывая сам свой «характер». Несопротивляющийся сам разламывает стены своего духовного кремля; сам принимает тот яд, от действия которого размягчаются кости в организме[1]. И естественно, что от несопротивления злу злая страсть расширяет свое господство до полноты: куски страсти, уже облагороженные, совлекают с себя ризы своего благородства и вливаются в общий мятеж; они уже не держат грань и предел, но сами предаются бывшему врагу и вскипают злом. Злая одержимость становится цельною и влечет душу на своих путях, по своим законам. Одержимый злой страстью, несопротивляющийся буйствует потому, что сам отверг все удерживающее, направляющее и оформляющее: вся сопротивлявшаяся сила стала силой самого буреносящего зла, и дыхание гибели питается ожесточением самого погибающего. Вот почему конец его неистовства есть конец его душевно-телесного бытия: безумие или смерть.
    Такое разложение духовности в душе может наступить у слабого человека в зрелом возрасте; но оно может вести свое начало от детства, и притом или так, что первоначальное зерно духовности, потенциально имеющееся у каждого человека, совсем не было вызвано к живой самодеятельности, или же оно оказалось, в результате внутренней слабости и внешних соблазнов, творчески нежизнеспособным и бесплодным. Во всех случаях слагается картина внутреннего недуга, имеющая чрезвычайное психопатологическое значение и интерес. Человек, духовно дефективный с детства, может выработать в себе даже особый душевный уклад, который при поверхностном наблюдении может быть принят за «характер», и особые воззрения, которые по ошибке принимаются за «убеждения». На самом же деле он, беспринципный и бесхарактерный, остается всегда рабом своих дурных страстей, пленником выработавшихся душевных механизмов, одержащих его и всесильных в его жизни, лишенных духовного измерения и слагающих кривую его отвратительного поведения. Он не сопротивляется им, но изворотливо наслаждается их игрой, заставляя наивных людей принимать его злую одержимость за «волю», его инстинктивную хитрость – за «ум», порывы его злых страстей – за «чувства». Влачась в противодуховных страстях, он выговаривает свою природу в соответствующей противодуховной «идеологии», в которой радикальное и всестороннее безбожие сливается воедино с немучительной для него самого душевной болезнью и законченным нравственным идиотизмом. Естественно, что духовно здоровые люди вызывают у такого человека лишь раздражение и злобу и разжигают в нем больное властолюбие, в проявлениях которого вспышки мании величия неизбежно чередуются со вспышками мании преследования. После духовных бед, разразившихся над миром в первую четверть двадцатого века, нетрудно представить себе, что может создать кадр таких, одержимых злобой, агрессивно изуверствующих людей.
    В противоположность этому, всякая зрелая религия не только открывает природу «блага», но и научает борьбе со злом. Вся дохристианская восточная аскетика имеет два уклона: отрицательный – поборающий и положительный – возводящий. Это есть то самое «не во плоти воинствование» («стратейя»[2]), о котором разъясняет Коринфянам апостол Павел (см. 2 Кор. 10, 3–5). Однако нигде, кажется, это внутреннее сопротивление злу не разработано с такой глубиной и мудростью, как у аскетических учителей восточного православия. Объективируя начало зла в образ невещественных демонов[3], Антоний Великий, Макарий Великий, Марк Подвижник, Ефрем Сиринин, Иоанн Лествичник и другие учат неутомимой внутренней «брани» с «непримечаемыми» и «ненасилующими» «приражениями злых помыслов», а Иоанн Кассиан прямо указывает на то, что «никто не может быть прельщен диаволом, кроме того, кто «сам восхощет дать ему своей воли согласие» (курсив мой: – Авт.). Духовный опыт человечества свидетельствует о том, что несопротивляющийся злу не сопротивляется ему именно постольку, поскольку он сам уже зол, поскольку он внутренно принял его и стал им. И потому предложение, всплывающее иногда в периоды острого искушения, – «предаться злу, чтобы изжить его и обновиться им», – исходит всегда от тех слоев души или соответственно от тех людей, которые уже сдались и жаждут дальнейшего падения: это прикровенный голос самого зла.
    Нет сомнения, что граф Л.Н. Толстой и примыкающие к нему моралисты совсем не призывают к такому полному несопротивлению, которое было бы равносильно добровольному нравственному саморазвращению.
    И неправ был бы тот, кто попытался бы понять их в этом смысле. Напротив, их идея состоит именно в том, что борьба со злом необходима, но что ее целиком следует перенести во внутренний мир человека, и притом именно того человека, который сам в себе эту борьбу ведет; такой борец со злом может найти в их писаниях даже целый ряд полезных советов.
    «Непротивление», о котором они пишут и говорят, не означает внутреннюю сдачу и присоединение ко злу; наоборот, оно есть особый вид сопротивления, т. е. неприятия, осуждения, отвержения и противодействия. Их «непротивление» означает противление и борьбу; однако лишь некоторыми, излюбленными средствами. Они приемлют цель – преодоление зла[4], но делают своеобразный выбор в путях и средствах. Их учение есть учение не столько о зле, сколько о том, как именно не следует его преодолевать.
    Само собою разумеется, что только такая борющаяся природа их «непротивления» дает основание философически обсуждать их утверждения. Однако такое обсуждение не может принять ни выдвинутую ими постановку вопроса, ни тем более даваемый ими ответ.

  4. zizi_sk Ответить

    Блажен, кто посетил сей мир
    В его минуты роковые!
    Время после 19 декабря наполнено для нас глубоким содержанием и
    смыслом. Это время испытания и ревизии всех наших духовных ценностей и
    политических сил. Время разбрасывать камни и время собирать их.
    Необходимо честно признать: причины нашего поражения на Плошчы не в
    силе режима, а в нашей слабости. Великий Судия как бы говорит нам:
    «Вот, я попустил силам зла и со­блазна, силам испытующим и совращающим;
    и они раз­вернули учение свое и деятельность свою, а ты – им в ответ –
    откроешь душу свою и покажешь лицо свое; и будет великий суд над ними –
    по делам и плодам их; и над тобою – по исповеданию и противлению
    твоему».
    Именно в эти критические дни все исповедуемые нами доселе идеи и
    способы их достижения, раскрываются и обнаруживаются во всей своей
    полноте и ясности. Именно сегодня мы должны признать или их правоту или
    полную бездарность.
    Время выбрало нас! Оно кинуло нас своей полновластною рукою в этот
    страшный омут испытаний и зовёт стать активными участниками этого
    процесса, а не пассивными жертвами террора! Именно сегодня каждый
    должен решить, где он своим сердцем, умом и волею! И открыто дать ответ
    на двуединый вопрос:
    Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом?
    Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою?
    После 16-ти лет своего правления диктатор наконец-то освободил себя
    от всяких внутренних раздвоенностей и внешних масок, он открыл свое
    истинное лицо, расправил свои крылья, открыто выговорил все свои цели и
    средства. Мало того – он сформулировал и восхвалил свою, не скрываемую
    более, дьявольскую сущность и естество. Ничего подобного мы ещё не
    видели, столь необузданная злость и мерзость впервые открылись нам с
    такою откровенностью и наглостью.
    Именно поэтому все проблемы нашего сопротивления режиму, в свете
    этой новой данности, имеют непосредственное отношение к идеям добра и
    зла, наполняются новым содержанием, получают новое значение, и требуют
    предметного пересмотра. И вопрос этот не морально-практический, а по
    существу глубокий, религиозно-метафизический вопрос о сопротивлении
    злу, о верных, необходимых и достойных путях этого сопротивления.
    Только неиспуганный, свободный человек может подойти к этой проблеме
    честно, искренно, зорко, все додумать и договорить, не прячась трусливо
    и не упрощая, не заговаривая себя словами аффектированной добродетели и
    не увлекая себя ожесточением. Вопрос глубок, утончен и сложен, всякое
    упрощение здесь вредно и чревато ложными выводами и теориями, всякая
    неясность опасна и теоретически, и практически, всякое малодушие
    искажает формулу вопроса, всякое пристрастие искажает формулу ответа.
    Бившие нас на площади мальчишки – наши дети и братья, наши
    сограждане. Все его министры и депутаты, кгебешники, следователи,
    прокуроры, судьи, надзиратели тоже наши. Что же с ними произошло? Не из
    навозной же кучи они выросли?
    Необходимо признать со всей очевидностью, что о несопротивлении злу
    в буквальном смысле этого слова никто из честных людей и не помышляет.
    В самом деле, что означало бы «непротивление» в смысле отсутствия
    всякого сопротивления? – Это означало бы приятие зла, допущение
    его в себя и предоставление ему полной свободы и власти над собой.
    Подчинение ему, участие в нем и наконец, превращение себя в его
    орудие, в его орган, в его рассадник – наслаждение им и поглощение им.
    Это стало бы вначале добровольным самозаражением, а в конце концов –
    активным распространение заразы среди людей. Тот, кто совсем не
    сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его, ибо
    порицание, хотя бы внутреннее и молчаливое – есть уже внутреннее
    сопротивление, чреватое практическими выводами, борьбой и
    сопротивлением. Пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное
    отвращение ко злу, до тех пор человек еще сопротивляется, он борется
    внутри себя, и вследствие этого самое приятие зла не удается ему; даже
    совсем пассивный вовне, он сопротивляется злу внутренне, осуждает его,
    возмущается, разоблачает его перед самим собою, не поддается его
    страхам и соблазнам и, даже поддаваясь отчасти, корит себя за это,
    собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии.
    Даже захлебываясь, сопротивляется и не тонет. Но именно поэтому
    полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего,
    требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла.Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости
    уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно и есть
    зло, что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом
    немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как
    ему удается уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и
    уверить себя в белизне черноты, – угасают остатки сопротивления и
    осуществляется самопредательство. И когда отвращение стихает, и зло уже
    не переживается, как зло, тогда приятие незаметно становится цельным:
    душа начинает верить, что черное – бело, приспособляется и
    уподобляется, становится сама черною, и вот уже одобряет и
    наслаждается, и, естественно, восхваляет то, что дает ей наслаждение.
    Вот именно отсюда родом все верные служители и прихлебатели нынешнего
    режима…
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу – поглощается им и становится одержимым.Ибо «зло» – не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая
    возможность и не «результат субъективной оценки». Зло – прежде всего – душевная склонность человека, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготениек освобождению зверя в себе, тяготение, всегда стремящееся к расширению
    своей власти и к полноте захвата. Встречая отказы и запреты,
    наталкиваясь на стойкие пресечения, поддерживающие духовные и моральные
    грани личного и общественного бытия, зло стремится просочиться сквозь
    эти препоны, усыпить бдительность совести и правосознания, ослабить
    силу стыда и отвращения, принять приемлемое обличие, и если возможно,
    то расшатать и разложить эти живые грани, эти созидательные формы
    личного духа, и как бы опрокинуть и рассыпать волевые стены этой
    индивидуальной Крепости человеческой личности.
    Духовное воспитание человека как раз и состоит в построении стен
    этой Крепости и, что еще важнее, в сообщении человеку потребности и
    умения самостоятельно строить, поддерживать и отстаивать эти стены.
    Чувство стыда, чувство долга, живые порывы совести и правосознания,
    потребность в красоте, в духовном сорадовании и сострадании ко всему
    живущему, любовь к Богу и родине – все эти истоки живой духовности в
    единой и совместной работе создают в человеке те духовные необходимости и невозможности,которым сознание придает форму убеждений, а бессознательное – форму
    благородного характера. И вот эти духовные необходимости поступать
    «так-то» и невозможности поступить «иначе» – сообщают единство и
    определенность личному бытию; они слагают некий духовный уклад, как бы
    живой костяк личного духа, поддерживающий его строение, его оформленное
    бытие, сообщающий ему его мощь и державу. Размягчение этого духовного
    костяка, распадение этого духовного уклада означает духовный конец
    личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних
    воздействий, где духовных необходимостей нет, а душевные желания и
    возможности неисчислимы.
    Чем бесхарактернее и беспринципнее человек, тем ближе он к этому
    состоянию и тем естественнее для него совсем не сопротивляться злу. И
    обратно, чем менее человек сопротивляется злу, тем более он
    приближается к этому состоянию, попирая сам свои «убеждения» и
    расшатывая сам свой «характер». Несопротивляющийся сам разламывает
    стены своей духовной Крепости, сам принимает тот яд, от действия
    которого распадается его личность. И естественно, что от
    несопротивления злу – злая страсть расширяет свое господство до
    полноты: куски страсти, уже облагороженные, совлекают с себя ризы
    своего благородства и вливаются в общий мятеж; они уже не держат грань
    и предел, но сами предаются бывшему врагу и вскипают злом. Злая
    одержимость становится цельною и влечет душу на своих путях, по своим
    законам. Одержимый злою страстью, несопротивляющийся – буйствует
    потому, что сам отверг все удерживающее, направляющее и оформляющее:
    вся сопротивлявшаяся сила стала силою самого дикого и всёразрушающего
    зла, и дыхание его гибели питается ожесточением самого погибающего. Вот
    почему конец его неистовства есть конец его душевно-телесного бытия:
    безумие или смерть.
    Такое разложение духовности в душе может наступить у слабого
    человека в зрелом возрасте, но оно может вести свое начало от детства.
    Во всех случаях слагается картина внутреннего недуга, имеющая
    чрезвычайное психопатологическое значение и интерес. Человек, духовно
    дефективный, может выработать в себе даже особый душевный уклад,
    который при поверхностном наблюдении может быть принят за «характер», и
    особые воззрения, которые по ошибке принимаются за «убеждения». На
    самом же деле – он беспринципный и бесхарактерный, остается всегда
    рабом своих дурных страстей, пленником выработавшихся душевных механизмов, одержащих его и всесильных в его жизни, лишенных духовного измерения и слагающих кривую его отвратительного поведения. Он не сопротивляется им, но изворотливо наслаждается их игрой, заставляя наивных людей принимать его злую одержимость за «волю», его инстинктивную хитростьза «ум», порывы его злых страстей за «чувства». Влачась в
    противодуховных страстях, он выговаривает свою природу в
    соответствующей противодуховной –«идеологии», в которой радикальное и
    всестороннее безбожие сливается воедино с немучительной для него самого
    душевной болезнью и законченным нравственным идиотизмом. И мы знаем
    такого человека!
    Естественно, что духовно здоровые люди вызывают у него лишь
    раздражение и злобу и разжигают в нем больное властолюбие, в
    проявлениях которого вспышки мании величия неизбежно чередуются с
    вспышками мании преследования.
    Опыт Плошчы показывает на что он способен!
    Более того… Он окружил себя подобными себе, одержимыми злобою, агрессивно изуверствующих людей.
    В противоположность этому сатанинскому озверению христианство не
    только открывает нам природу добра, но и научает борьбе со злом. Вся
    дохристианская восточная аскетика имеет два уклона: отрицательный –
    поборающий и положительный – возводящий. Это есть то самое «не во плоти
    воинствование» («стратейя»), о котором разъясняет Коринфянам апостол
    Павел. Однако нигде, кажется, это внутреннее сопротивление злу не
    разработано с такою глубиною и мудростью, как у аскетических учителей
    восточного православия. Объективируя начало зла в образ невещественных
    демонов, Антоний Великий, Макарий Великий, Марк Подвижник, Ефрем
    Сирианин, Иоанн Лествичник и другие учат неутомимой внутренней «брани»
    с «непримечаемыми» и «ненасилующими» «приражениями злых помыслов», а
    Иоанн Кассиан прямо указывает на то, что «никто не может быть прельщен
    диаволом, кроме того, кто «сам восхощет дать ему своей воли согласие».
    Духовный опыт человечества свидетельствует о том, что
    несопротивляющийся злу не сопротивляется ему именно постольку,
    поскольку он сам уже зол, поскольку он внутренне принял его и стал им.
    Проблему сопротивления злу невозможно поставить правильно, не определив сначала «местонахождение» и сущность самого зла.
    Зло начинается там, где начинается человек и притом именно не человеческое тело во всех его состояниях и проявлениях как таковых, а человеческий душевно-духовный мир – вот
    истинное местонахождение добра и зла! Никакой внешний «поступок»
    человека сам по себе, т. е. взятый и обсуждаемый отдельно, отрешенно от
    скрытого за ним или породившего его душевно-духовного состояния, – не
    может быть ни добрым, ни злым. Как и приказ избить людей на мирной
    демонстрации и преследовать их за инакомыслие.
    Но если настоящее местонахождение добра и зла есть – внутренний,
    душевно-духовный мир человека, то это означает, что и борьба со злом,
    и его преодоление может произойти и должно достигаться только личными и
    притом добровольными усилиями человеческой личности. А преображение
    будет именно внутренним достижением и личной победой.
    Какой бы «праведности» или, вернее, моральной верности ни достиг
    человек в своих внешних проявлениях и делах, все его достижение,
    несмотря на его общественную полезность, не будет иметь измерения добра
    без внутреннего, качественного перерождения души. Внешний обряд доброты не делает человека добрым: он остается нравственно мертвым фарисеем.
    Христианская любовь приобретает свой настоящий смысл и свою
    настоящую чистоту только тогда, когда она одухотворяется в своём
    направлении и избрании. Только признавший свою сотворённость Богом,
    будет видеть в других и образ и подобие Божье, своих братьев, а не
    врагов. Только он признает Царское достоинство человека и преклонится
    пред его Свободой, как богоданной. Только он может согласиться с тем,
    что всякая человеческая душа в очах Бога – драгоценнее всего мира, даже
    тысячи миров со всем их содержимым! Без духовности – любовь слепа,
    пристрастна, своекорыстна, подвержена опошлению и уродству.
    Согласно этому, добро есть одухотворенная любовь, зло – противодуховная вражда.Добро есть любящая сила духа, зло-слепая сила ненависти. Добро по самой
    природе своей религиозно – ибо оно состоит в зрячей и целостной
    преданности божественному. Зло по самому естеству своему
    противорелигиозно, ибо оно состоит в слепой, разлагающей отвращённости
    отбожественного. Такова, если кратко, сущность добра и зла, и, может
    быть, христианам достаточно вспомнить о наибольшей Евангельской
    заповеди (полнота любви к совершенному Отцу), для того чтобы в нем
    угасли последние сомнения.
    Поэтому, преображение зла может быть осуществлено только тою
    силою, в слепом искажении которой зло как раз и состоит: только сама
    духовно-зрячая любовь может взять на себя эту задачу и победно
    разрешить ее до конца; только она может найти доступ в ту бездну
    слепого ожесточения и безбожного своекорыстия, из глубины которой
    должно начаться обращение, очищение и перерождение… И для
    христианского сознания здесь, кажется, не может быть ничего ни
    спорного, ни сомнительного.
    Но если только одухотворенная любовь имеет способность преображать зло, то значит ли это, что в процессе сопротивления злу – всякая сила совершенно немощна, бесцельна, вредна и гибельна?
    Можно ли умозаключать из необходимости добровольного
    самосовершенствования, о необходимости предоставления злодеям
    возможности открыто и беспрепятственно злодействовать? Если я обязан творить нравственное очищение внутри себя, то означает ли это, что злодей имеет правоизживать своё зло во внешних злодеяниях? Если я прихожу домой и вижу:
    злодей занёс над сердцем моей матери нож, а у меня в кармане пистолет.
    Имею ли я право выстрелить, и предотвратить убийство? Или я должен
    ждать непоправимого, а после рассуждать о праведности и любви?
    Если я вижу подлинное государственное злодеяние, и нет никакой
    возможности остановить его ни словом, ни молитвою – то следует ли мне
    умыть руки, отойти и предоставить злодею свободу кощунствовать и
    духовно губить моих братьев и мою родину? Или я должен вмешаться и
    пресечь злодейство сопротивлением, идя сознательно на опасность,
    страдание, смерть и, может быть, даже на умаление и искажение моей
    личной праведности?
    Как вести себя христианину в государстве, где за ширмой законности
    попираются сущность и цели права? Где вместо правосознания
    господствует демоническая воля тирана – противолюбовная, агрессивная,
    безбожная, бесстыдная, духовно растлевающая целый народ, за которую
    утопление с жерновом на шее, евангельское милосердие считает наименьшим
    наказанием. (Мтф.18.6)
    Духовно мертвый, плотский рассудок, давая ответы на эти вопросы,
    исходит из попыток уровнять в правах добро и зло, благородного борца
    и злодея. Будучи бесстыдными софистами и лицемерами эти горе
    интеллигенты или мнимые христиане готовы уровнять казнь злодея и
    убийство младенца. Георгий Победоносец и дракон им заклаемый для них
    равноправны.
    Своё «непротивление» они оправдывают любовью, путая последнюю с сентиментальным умилением или собственной трусостью.
    Но нужна сущая духовная слепота, для того чтобы сводить всю проблему сопротивления злу к прощению личных обид к «моим» врагам, «моим» ненавистникам и к «моему»душевно-духовному преодолению этой обиженности. И совершенно глупо
    приписывать такую же духовную слепоту Евангелию. Они полагают, что
    личное прощение угашает зло и разрешает проблему борьбы с ним. Но на
    самом деле это не так.
    Простить обиду, погасить в себе ее злотворную силу и не впустить в себя поток ненависти и зла, совсем не значит победить силу злобы и зла в обидчике. После прощения остается открытым и неразрешенным вопрос: что делать с обидевшим, не как с человеком, который меняобидел и которому за это «причитается» от меня месть или «возмездие», а
    как с нераскаявшимся и не исправляющимся насильником? Ибо бытие злодея
    есть проблема совсем не для одного пострадавшего, это – проблема для всех.
    Обиженный может и должен простить свою обиду и погасить в своем сердце своюобиженность, но именно его личным сердцем ограничивается компетентность
    его прощения; дальнейшее же превышает его права и его призвание. Вряд
    ли надо доказывать, что человек не имеет ни возможности, ни права –
    прощать обиду, нанесенную другому, или злодейство, попирающее божеские
    и человеческие законы, – если только, конечно, он не священник,
    властный отпускать грехи кающемуся. В составе каждой неправды, каждого
    насилия, каждого преступления, кроме личной стороны «обиды» и «ущерба»,
    есть еще сверхличная сторона, ведущая преступника на суд общества,
    закона и Бога, и понятно, что личное прощение частного лица не властно
    погасить эту подсудность и эти возможные приговоры. В самом деле, кто
    дал мне право «прощать» от себя злодеям, творящим поругание святыни,
    или злодейское соблазнение малолетних, или гибель родины? И каков может
    быть смысл этого мнимого «прощения»? Что означает оно: что я их не
    осуждаю и не обвиняю? Но кто же поставил меня столь милостивым судьёй?
    Или – что я примиряюсь с их злодеяниями и обязуюсь не мешать им? Но
    откуда же у меня может взяться такое мнимое право на предательство
    святыни, родины и беззащитных? Или, быть может, это «прощение»
    означает, что я воздерживаюсь от всякого суждения, умываю руки и
    предоставляю события их неизбежному ходу? Однако такая позиция
    безразличия, безволия и попущения не имеет ничего общего с христианским
    прощением и не может быть обоснована никакими ссылками на Евангелие…
    Сопротивляющийся злу должен прощать личные обиды, и чем искреннее и
    полнее это прощение, тем более простивший способен вести неличную,
    предметную борьбу со злодеем, тем более что он призван быть органом
    живого добра, не мстящим, а понуждающим и пресекающим. Но в душе его не
    должно быть места наивным и сентиментальным иллюзиям, будто зло в
    злодее побеждено в тот момент, когда он лично простил его. Прощение
    есть первое условие борьбы со злом или, если угодно, началоее, но не конец и не победа. Ибо для этой великой борьбы со злом
    необходимо иметь поистине не менее «нежели двенадцать легионов ангелов»
    (Мтф. 26. 53), И настоящий злодей, пока не увидит этих легионов, всегда
    будет усматривать в «прощении» прямое поощрение, а может быть и тайное
    сочувствие.
    Именно в этой связи, следует понимать и евангельские слова «не
    противься злому». Правило, заключающееся в них, определённо разъяснено
    последующими словами – в смысле кроткого перенесения личных обид, а также щедрой отдачи личногоимущества. Истолковывать этот призыв к кротости и щедрости в личных
    делах как призыв к безвольному созерцанию насилий и несправедливостей
    или к подчинению злодеям в вопросах добра и зла было бы бессмысленно и
    противоестественно. Разве предать слабого злодею – значит проявить
    кротость? Или человек волен подставлять нападающему и чужующеку? Разве щедрость не распространяется только на свое, личное? Или
    растративший общественное достояние и отдавший своего брата в рабство –
    тоже проявил «щедрость»? Или предоставлять злодеям свободу надругания
    над Конституцией, насаждать безбожие и губить родину – значит быть
    кротким и щедрым? И Христос призывал к такой кротости и к такой щедрости,
    которые равносильны лицемерной праведности и соучастию со злодеями?
    Учение Апостолов и Отцов Церкви выдвинуло, конечно, совершенно иное
    понимание. «Божии слуги» нуждаются в мече и «не напрасно носят его»
    (Римл. XIII. 4); они – гроза злодеям. И именно в духе этого понимания
    учил св. Феодосии Печорский, говоря: «живите мирно не только с
    друзьями, но и с врагами; однако только со своими врагами, а не с
    врагами Божиими».
    Призывая любить врагов, Христос никогда не призывал благословлять
    тех, кто ненавидит и попирает все Божественное, содействовать
    кощунственным совратителям, любезно сочувствовать одержимым растлителям
    душ, умиляться на них и всячески заботиться о том, чтобы кто-нибудь,
    воспротивившись, не помешал их злодейству. Напротив, для таких людей он
    имел и огненное слово обличения, и изгоняющий бич и грядущие вечныемуки. Поэтому христианин, стремящийся быть верным слову и духу своего
    Учителя, совсем не призван к тому, чтобы противоестественно вызывать в
    своей душе чувства нежности и умиления к нераскаянному злодею. Он не
    может также видеть в этой заповеди ни основания, ни предлога для
    уклонения от сопротивления злодеям. Ему необходимо только понять, что
    настоящее, религиозно-верное сопротивление злодеям ведет с ними борьбу именно не как с личными врагами, а как с врагами дела Божия на земле.
    Христианин не может не быть воином! Каждый миг своей жизни он в бою,
    и для победы в этой священной войне ему нужна и мудрость и решимость!
    Будем помнить, что нет выше добродетели, чем отдать душу свою за
    братьев своих. Наш ум, подобно орлу, должен вспарить над миром и
    увидеть и истоки рек и места их впадения. Только с высоты христианского
    сознания мы сможем понять, а, значит, и изжить в своём сердце всю
    трагедию мира. Первоначало и краеуглольный камень которой – Свобода! О,
    это сладкое слово Свобода! Свобода и человека и ангелов. И дьявол
    когда-то был ангелом Света! Именно в свободном сердце человека и уме
    проходит главная битва истории. Только осознанно и добровольно, только
    собственными усилиями человек может зажечь на алтаре своего сердца
    огонь любви и к Богу, и к людям! Только от этого огня он сможет зажечь
    факел любвеобильного света, освещающий путь его братьям. Человек не
    может быть не свободным! Только животное живёт по необходимости.
    Никакой поступок волка нельзя назвать ни злым, ни добрым. Он ест
    овец? А как же волку жить? Нет у него выбора, нет и суда!
    Бог не сотворил зла, оно не самосущностно. Его нет как данности, оно
    проистекает только от злоупотребления, злоупотребления человеком своей
    свободой, свободой выбора между добром и злом. Вот здесь трагедия,
    трагедия бытия всего мира.
    Ибо весь мир, весь космос, всё сотворённое, всё – в бездне сердца
    человека. Чем больше в нём любви, тем мир светлее, чем больше зла, тем
    больше всё страдает.
    Нам не известны числа, но признаки последних дней мы знаем – родным,
    любимым и своим – всем людям станет сатана в лице антихриста. Из их
    среды, а не с небес он выйдет! Духовно – нравственная, интеллектуальная,
    физическая деградация человечества достигнет такой степени, что он
    будет принят ими за Христа, займёт его место в храме, а мерзость
    запустения займёт святыни.
    И всему вина – свобода! Но почему же тогда святые отцы так воспевают
    свободу и называют её главным признаком, отличающим человека от скота
    бессловесного? Почему именно свобода является венцом его Царского
    достоинства? Почему, говорят они – Бог может всё, кроме одного – лишить
    человека его Свободы? – Потому что, человек создан по образу и подобию
    Божьему! Лишённый свободы он – животное! Раб обстоятельств, раб мира,
    но не Царь его! – Рационально мыслящая скотина, не способная к любви и
    творчеству.
    Корове – сено, ему – котлы египетские; та – молоко, этот – товар.
    Такой без пастуха с нагайкой пропадёт! И, что же? Не может Бог, так
    может, мы лишим его Свободы? Заставим силой быть святым и непорочным?
    Представляете указ? – Не крещённых не учить, работы не давать; за
    появление на улице без крестика на шее всех сажать, а в воскресенье –
    все на исповедь и причащаться!
    Кругом – одни христиане! Но веры нет! Христа никто не знает. Как
    знать того кого не встретила душа и разум? В сердце бес, на шее
    крестик! Все врут, но лжи никто не различает! И свет уже погас, и
    смерть стучится в дверь, но все ослепли, никто уже не слышит!
    Господи! Спаси нас! Мы готовы! Сердца распахнуты, свеча любви на
    алтаре – зажги огонь! И просвети наш ум! И мы, познавши Истину, все
    станем воинством твоим!
    Бодрствуйте, говорит Господь! Сатана всегда рядится в ангела Света!
    Тайна беззакония в действии, удерживающий отстраняется, человек греха и
    погибели воцаряется!
    Прикрываясь лживыми словами о христианских ценностях и
    любви,призывая нас к непротивлению, он зовёт нас к покорению и
    преклонению перед злом! Мы не зовём к насилью над насильем, но мы и не
    позволим всем антихристам торжествовать, злодействовать и проповедовать
    своё ученье! Ученье ненависти к Богу и венцу его творенья – Человеку!
    Не бойтесь, братья! С нами Бог! Достанем мечи наши! И силою Христовой
    Истины мы победим! Аминь!

  5. Kamellia Ответить

    Если попытаться объединить выводы, вытекающие из этой всеобщей взаимной связанности людей в добре и зле, то можно сказать: духовное растворение и преображение зла знаменует конечную, завершенную победу над ним (цель),но понуждение к необходимым для этого усилиям и прямое пресечениезлодеяний-необходимы для этой победы как средства или способы сопротивления.
    Душевно-духовная связанность людей в добре и зле настолько существенна и проникающа, что человек, раз испытавший и осознавший ее, реально видитединство и общность злого начала в мире и чувствует непрестанную потребность не только не участвовать в его заражающем распространении, но и противостать ему в цельном, волевом сопротивлении. Едино и обще всем людям не только начало добра в его живом, благодатном и очистительном веянии, но и начало зла, в его разлагающем и отравляющем дыхании: и человек, осязавший это единство, оказывается уже не в состоянии «умственно отвлекаться» от него, или делать вид, будто его нет, или занимать безразличную позицию каким-либо иным способом. Злое начало едино иагрессивно и в агрессивности своей лукаво и многообразно. Тот, кто ему не сопротивляется, тот уступает ему и идет в его свите; кто не пресекает его нападения, тот становится его орудием или гибнет от его лукавства. Здесь нельзя выжидать, вилять или прятаться, ибо не говорить злу ни «да», ни «нет» значит говорить ему «да»: и потому выжидающий и прячущийся совсем не «выжидает» и не «прячется», а предает и предается.
    Для того чтобы вести верное сопротивление злу, необходимо все время иметь в виду все четыре основные свойства его: единство, агрессивность, лукавствои многообразие, и считаться с ними со всеми. Только духовно слепой может, признавая агрессивность, лукавство и многообразие зла, не замечать егоединства и общности, замыкаться окончательно в свою личную «безгрешность» и искать «спасения» для себя одного; это будет добродетель слепого, совершенство беглеца, спасение себялюбца, и все – будет мнимое. Только лишенный жизненного опыта может не видеть агрессивности зла, его естественной тяги к расширению его одержимости, его властного напора и воображать, что силу зла можно и должно истощать беспрепятственностью, терпеливой покорностью и жертвенным обречением ему всех святынь, всех человеческих душ и всей культуры. Только наивный человек может не видетьлукавства зла и полагать, что злу присуще простодушие, прямота и рыцарственная корректность, что с ним можно договариваться, ожидая от него верности, лояльности и чувства долга. Только поверхностный ум может упускать из вида, что зло есть начало в высшей степени удобопревратное,способное использовать весь диапазон внутренних и внешних состояний человека, то разгораясь огнем открытой страсти, то замирая в умолчании, то принимая обличие доброты и благородства (ведь им, например, нашептано и само учение о «свободе злодеяния»). Зло, вообще говоря, совсем не сводится к «дурной цели»; для него настолько же характерны и «дурные средства». Его формула гласит: всеми, и злыми и добрыми, средствами – к злой цели; причем, в термине «злой» содержится не идея «отступления от добра», а идея «безразличия» или «отвращения» к добру. И вот, ведущий борьбу со злом и постигший его исключительно духовную растворимость и преобразимость, естественно, должен поставить перед собою вопрос, следует или не следует противопоставить этому обще-единому, лукавому и многообразному началу во всей его агрессивности – внешнее понуждение и пресечение, или нет? Требует этого подлинная, преображающая победа над злом или нет? И если требует, то почему?
    Всеобщая взаимная связанность людей, делающая зло единым и общим началом, ставит каждого человека в положение вольного или невольного соучастника зла221 и держит его в этом положении до тех пор, пока он не совершит волевой отрыв от злодея и не обратится к нему во всей силе активно-отрицающей любви222. Человек, видящий эту связанность людей и обладающий живою совестью, всегда испытывает себя как быприсутствующим при том зле, о котором он знает, что оно совершается или совершится. Но, присутствуя при злодеянии, он не может не порвать в себе того «едино-воления» и «едино-чувствия» со злодеем, в котором его обычно удерживает любовь к другим людям. Этот отрыв и есть первое проявление родившегося праведного гнева и негодования. При этом он не боится порвать это «единение со злодеем, ибо он видит и понимает, что злодей уже порвал всвоей душе единение любви со своею жертвою, что он, осуществляя свое злодейство, рвет нити этого единения и в душе своей жертвы, и в душе защитника, и во всех душах. Поэтому поддерживать единение положительной любви со злодеем – противоестественно, отвратительно и гибельно; напротив, оторваться от сочувствия ему и всякого соучастия с ним, не выходя из пределов духовного благожелательства, – естественно, необходимо, единственно верно. Но в соучастии остается повинен всякий, кто не положил всю свою личную силу на активное пресечение злодеяния. Всякий отвернувшийся, убоявшийся, поберегший себя, не вмешавшийся, «ничего не сделавший», не воспротивившийся до конца – несет на себе вину духовного соучастия: и нравственно чуткий человек знает эту вину и вызываемое ею внутреннее угрызение и испытывает его даже тогда, когда злодейство почему-нибудь случайно не состоится («я от лени или трусости чуть-чуть не стал соучастником»…). Такому «хороняке» остается только два исхода: или почувствовать презрение к самому себе и почерпнуть в нем мужество для решительной борьбы в будущем, или же вступить на «успокоительный» путь обеления зла223, который и приведет его постепенно к покорности, выводя его совсем из ряда сопротивляющихся.
    Таким образом, каждое внешнее злодеяние является как бы испытанием или пробным камнем для всех, воспринимающих его: самым осуществлением своим оно испытывает духовную зрелость предстоящих, их преданность добру, их силу в добре, чуткость их совести, их любовь к ближнему, их способность мириться с победою зла и потворствовать ему. Присутствующий при злодеянии переживает некое искушение и соблазн, ибо во всяком злодеянии зло провоцирует всех окружающих, властно заставляя их высказаться и обнаружиться, занять решительную позицию: против зла или в пользу зла. Уклониться от этого испытания нельзя, ибо уклонившийся и отвернувшийся – высказывается тем самым в пользу зла. Именно эта острота проблемы придает каждому злодеянию характер трагический-не для злодея только, но и для всех воспринимающих. Подавляющее большинство людей предстоит злодеянию в состоянии внутренней не-готовости: их собственная, лично-внутренняя борьба со злом не закончена и не завершена, и из этого неустойчивого равновесия они вынуждены совершить внешнее волевое оказательство, резко ставящее их на одну сторону и нередко заставляющее их нести длительные или вечные последствия этого поступка. Вот почему большинство людей оказывается растерянными перед лицом злодеяния, и растерянность эта бывает тем большею, чем дерзновеннее и самоувереннее злодей. И какие только благовидные мотивы не приходят здесь на помощь тому, кто тянется к «безопасной» пассивности: и «отвращение к насилию», и «жалость» к злодею, и ложное смирение («я и сам грешный человек»), и ссылка на свою «неуполномочен-ность», и обязанность сохранить себя «для семьи», и нежелание «стать доносчиком», и мудрое правило «в сомнении воздержись», и многое другое. И все это служит одной цели: оправдать и приукрасить свое религиозное и нравственное дезертирство. Именно поэтому неутратившие совесть хороняки нередко чувствуют такую благодарность, и даже до восторга, к тому, кто примет бремя искушения на себя и избавит их своим пресекающим актом от неприятной раздвоенности и последующих угрызений.
    Все это означает, что злодеяние не только вторгается во все души дерзновенным соблазном, призывом, отравой примера, но требует от большинства духовно непосильного для него героизма, видения, духовной зрелости и внешней решительности. Оно отравляет души не только своим взрывом, но и тем ядовитым сознанием собственного предательства, которое оно вызывает в слабых душах и которое само по себе равносильно полупобеде зла. Вот почему понуждающий и пресекающий творит верное дело, драгоценное для всей внутренней борьбы со злом во всех людях; он как бы приемлет – вот меч великого рассечения добра и зла, о котором говорит таинственное слово Евангелия («не мир пришел Я принести, но меч». Мтф. X. 34–39; Мрк. XIII. 9–13; Луки?XII.?51–53). Он героически выявляет противоположность добра и зла, проводит между ними четкую и драгоценную грань, помогает людям осознать эту грань и поддержать ее в своем внутреннем мире, спасает себя и их от вины соучастия и от самопрезрения, удерживает буйный разлив зла и избавляет людей от непосильного для них искушения. Он утверждает в себе и являет другим силу добра, которая, естественно, ищет цельного бытия во внешнем поступке, и притом не только созидающем, но и отражающем. И понятно почему люди, имея в виду эту разделяющую, различающую и ограждающую функцию благой силы, обращаются умственно к светлому образу ангела и именно ангела-хранителя.
    Понятно, что, если бы зло совсем не обладало агрессивною тенденциею или не изливалось во внешних поступках, то сопротивление ему посредством физического пресечения было бы ненужно и невозможно. Именно агрессивность зла и необходимость для него изливаться во внешних поступках делают необходимым и противонаступление на него. Напрасно было бы возражать против этого ссылкою на то, что внешний акт не прибавляет ничего к злопыхательству и при наличности последнего является несущественным. Хотящий зла относится к творящему зло, как сдерживающийся к несдерживающемуся, как несмеющий к смеющему, как осуждающий зло (хотя бы еще только уголком своей души) к одобряющему224, как еще не утвердившийся во зле к тому, кто ему предался. При прочих одинаковых условиях виновность последнего гораздо больше; зловредность же его больше при всяких условиях. Напрасно также думать и говорить, что злое действие вызывается именно внешним противодействием; в реальной исторической действительности дело обстоит как раз обратно…
    Вся история человечества состоит в том, что в разные эпохи и в разных общинах лучшие люди гибли, насилуемые худшими, причем это продолжалось до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим планомерный и организованный отпор. Так всегда было, и так всегда будет: радикальное зло, живущее в человеке, торжествует до тех пор, пока не обуздывается и поскольку не сдерживается; и всюду, где эта обуздывающая и сдерживающая сила не восстает в самом индивидууме, она должна прийти и приходит извне, от других, в виде внешнего сопротивления и вызываемого им страха и страдания («timore 5el dolore». Бл. Августин ). Внешняя чужая сила нужна человеку для того, чтобы он приучился блюсти верную социальную грань в своем поведении, так чтобы эта грань постепенно стала его собственною, изнутри поддерживаемою и добровольно признанною гранью, и тогда страх претворится в уважение и утвердит в нем чувство долга, а страдание побудит его обратиться к себе и открыть источник его в своем собственном несовершенстве. Понуждение и пресечение необходимы для того, чтобы пробудить и укрепить к дефективной душе правосознание и моральное чувство, из коих каждое по-своему ведет к истинной нравственности или по-своему ее приближает.
    Столетиями и тысячелетиями совершается этот обуздывающий и перевоспитывающий процесс, превращающий человекообразное животное – в существо общественное и дисциплинированное, и чем общественнее и дисциплинированнее это животное, тем доступнее оно для духовной культуры и тем доступнее ему самому работа внутреннего самовоспитания. Самая идея о возможности «сопротивляться посредством непротивления» даруется человечеству и оказывается применимой тогда и постольку, когда и поскольку общий, родовой процесс обуздания зверя в человеке грозою и карою («Ветхий Завет») создает накопленный и осевший итог обузданности и воспитанности, как бы экзистенц-минимум правосознания и морали, открывающий сердца для царства любви и духа («Новый Завет»). Однако новое учение отнюдь не порицает, не отменяет и не отвергает угрозу и кару; по-прежнему необходим и меч, и «Божий слуга» «в наказание делающему злое» (Римл.?XIII.?4). Но помимо этого пути и рядом с ним уже установлен новый, высший, благодатный путь, не единственный, но главный: Божий путь, не осуждающий, но осмысливающий и освящающий прежний путь, путь «Кесаря». Именно там, где зверь укрощен и диавол в душе подавлен, -просыпается способность, и склонность, и объективная общественная возможность воспитывать души словом разума и делом уступчивой любви: но где этого нет, там слово падает на бесплодный камень и расточенная доброта попирается свирепыми животными (Мтф. VII. 6)… Там по-прежнему необходима гроза, посылающая страх и страдание.
    Эта точка зрения родового, исторического преемства обнаруживает с особенною ясностью несостоятельность тех, кто «принципиально» отрицает внешнее понуждение и пресечение. Сторонник «чистого» непротивления вместе со всем остальным человечеством пользуется плодами всей предшествующей борьбы со злом: всею своею жизнью, безопасностью, возможностью трудиться и творить – он обязан усилиям, подвигам и страданиям тех, кто до него, из поколения в поколение обуздывал зверя в человеке и воспитывал в нем животное, а также тех, кто ныне продолжает это дело. Именно благодаря тому, что находились люди, добровольно принимавшие на себя бремя активной борьбы со злодеями, эту, может быть, тягчайшую разновидность мирового бремени, – всем остальным людям открывалась возможность мирно трудиться, духовно творить и нравственно совершенствоваться. Огражденные и обеспеченные от злодеев, окруженные незлодеями, они оказывались в значительной степени освобожденными от напряжений отрицательной любви225 и свободно могли предаваться, в меру своей нравственной потребности, благам высшего бескорыстия, любовной уступчивости и личного непротивления. И вот, сторонники «чистого» непротивления, пользуясь этими благами векового дуба, но не усматривая того, что источник этих благ именно в нем, стали отдавать всю свою «добродетель» и свои досуги на то, чтобы подрыть его корни и повалить его. Началось осуждение благодетелей, порицание собственных защитников; раздалась проповедь против самой необходимости нести мировое бремя пресечения зла; полились доказательства того, что это бремя-мнимое, что зла нет, что сами понуждающие и пресекающие суть настоящие и единственные злодеи. И при этом все блага ограждения продолжали даваться поносимыми благодетелями и продолжали приниматься поносящими «праведниками». И если ограждающие, неся свое бремя, принимали на себя вину, то эта вина по всей справедливости ложилась и на огражденных: ибо огражденные пользовались всеми проистекающими отсюда благами, и не могли ими не пользоваться, и фактически принимали их, но только делали вид, что это не блага, что они им не нужны, что они ими не пользуются, и что они, при всей этой фальши и неблагодарности, во всем своем горделивом лицемерии и моральном ханжестве, соблюдают нравственную чистоту, «любовность» и «непротивление»… И продолжали взрывать под собою и подо всеми пороховой погреб зла.
    Все эти разъяснения окончательно устанавливают не только необходимость внешнего понуждения и пресечения, но и их сравнительное значение в общей системе борьбы со злом.
    Это значение есть чисто отрицательное. Наивно было бы думать, что внешнее воздействие на человека, исходящее от других и механически направленное на его телесный состав, -может заменить собою внутреннее, органическое воспитание в духе и любви. Посредством внешнего понуждения и пресечения невозможно сделать человека добрым или принудить его к добрым делам (это было бы самое большее видимость добрых дел…); на этом пути нельзя погасить зло, живущее в душе, нельзя перевоспитать человека или облагородить его чувство и волю; эти меры идут не к умножению добра, в к уменьшению числа злодеяний; они отрицательно подготовляют разрешение главного задания, но именно постольку они являются безусловно необходимыми.
    Внешнее понуждение и пресечение имеют троякую цель.
    Во-первых, не допустить, чтобы данный человек совершил данное злодеяние, остановить эту злую волю в ее злом направлении, отрезвить ее внешней помехой и отпором, показать ей, что запретность запрещенного поддерживается не только мотивами совести и правосознания, но и внешнею силою, то ставящею препятствие злодею, то настигающею его суровыми последствиями и, наконец, лишением свободы и причинением ему душевных неприятностей и страданий побудить его обратиться к само-осознанию, само-побуждению и само-перевоспитанию. Для души, в корне благородной, но страстной и падшей, может быть достаточно первого проблеска внешнего пресечения, для того чтобы установить равновесие и самообладание. Напротив, душа, в корне извращенная и ожесточенная, может не отозваться в своей одержимости ни на какие внешние и внутренние воздействия и найти свой конец в смертной казни.
    Второю задачей является ограждение всех других людей от злодеяния и его отравляющего воздействия-от того душевно-духовного ожога, примера, искушения, соблазна, призыва, которое оно несет в себе и с собою; и далее – избавление других от опасности, от того страха за свою жизнь, за свободу, за права, за свой труд, за свое творчество, за свою семью, который вызывает в людях взаимное недоверие, настороженность, отчуждение, враждебность, ненависть и ожесточение (bellum omnia contra omnes). Ожидать отовсюду нападения и злодейства – значит подозревать всех, видеть всюду врагов, готовиться к отпору и гибели и готовить гибель другим. И если в ограждении прежде всего и безусловно нуждаются малолетние, слабые, больные и беззащитные, то и для всех остальных людей отпадает возможность духовного творчества и совершенствования при наличности ожесточенной борьбы всех против всех.
    Третья задача состоит в том, чтобы удержать от пути злодейства всех людей, способных соблазниться или увлечься им: пример понуждаемого и пресекаемого злодея учит воздержанию всех, слабых в добре и колеблющихся. Внешний стимул закрепляет и усиливает неуверенное действие внутренних мотивов и в полном смысле слова идет на помощь человеку в его внутренней борьбе с самим собою. Правовая угроза отпором или тягостными последствиями сама по себе, конечно, не единит людей, но она уменьшает и ослабляет силу взаимного отталкивания, взаимной агрессивности, того центробежного разброда и развала, при господстве которого совместная жизнь людей становится адом. Поддержание внешнего общественно-правового порядка само по себе не вызывает в душах расцвета христианской любви, но оно устанавливает в человеческом общении тот внешний ритм миролюбия, терпимости и корректности, который неизбежно, хотя и незаметно, передается и в души людей; внешний правопорядок воспитывает людей так, как это делает воинская выправка, дисциплина и отдание чести: слагаются и крепнут навыки самообладания, координации и солидарного действия. Дисциплинируя людей, внешний правопорядок создает и психическую атмосферу взаимного признания, уважения, сговора и даже общее, «незримо разлитое в душах, настроение доверия и дружелюбия. Конечно, это настроение имеет свой минимум и свой максимум, и при наличности минимального уровня – ему, конечно, далеко еще до настоящего дела любви. И тем не менее, этимрасчищаются пути к возможности единения, создается почва для взаимного благоволения, и самое злопыхательство, не имея возможности излиться в злодеяние, бывает вынуждено искать себе иных исходов и внутренне перегорает в обращенности на свои собственные страдания.
    Такова единая отрицательная задача понуждения и пресечения: отрезать пути к злодейству, оставляя открытым путь единения. Это далеко еще не создание рая, но это есть исключение ада и поддержание внешнего чистилища для дальнейшего внутреннего делания. Это еще не самое движение вверх, в гору, но как бы прокладка горного шоссе. Это еще не самое лечение недуга зла, но как бы изоляция очага, карантин и борьба превентивными мерами. Это еще не самая жизнь в обновленном доме, жизнь здоровая и творческая, но лишь необходимая дезинфекция зараженного дома. Осуществляющий эту борьбу служит именно делу духа и любви, но служение его отрицательное и подготовительное. И это служение совсем не сводится к употреблению внешней, физической силы, но состоит в создании уверенной перспективы ее применения. Понуждение и пресечение поставлены на должную высоту не там, где они в непрерывном ходу, но там, где возможность их всегда налицо, анеобходимость их применения не наступает. Ибо задача их не в том, чтобы наполнять тюрьмы и казнить, а в том, чтобы помочь выработке, установлению и поддержанию внутренних, мотивирующих сил правосознания. Эта задача окончательно разрешена не тогда, когда злодей уловлен и казнен, но когда не оказывается злодеев, подлежащих уловлению и казнению: и вот именно это-то и означает, что правосознание окрепло и что духовное призвание правовой силы осуществлено226.
    Теперь уже ясно, что только признание этих способов борьбы может дать началу добра всю полноту необходимого вооружения. Нелепо думать, что внешнее понуждение . и пресечение суть единственные или главные способы сопротивления злу227 – т. е. что зло побеждено, как только оно спряталось и притаилось. Но столь же нелепо думать, что понуждение и пресечение суть злодейские и недопустимые способы борьбы228 – т. е. что зло неприкосновенно, как только оно дерзнуло излиться во внешний поступок. Внешняя, физическая борьба со злодеем не должна быть противодуховна, ибо цель ее в духовном воспитании, и потому она должна проистекать из воли к духу229. И точно так же эта борьба не должна быть противолюбовна, ибо цель ее в проложении путей ко взаимному приятию и единению людей, и потому она должна проистекать из верной любви к Богу и людям и из благо-желательства к самому злодею230. Дух и любовь, с одной стороны, и внешнее понуждение и пресечение, с другой стороны, совсем не стоят принципиально в отношении взаимного исключения. Нельзя воспитывать людей, не отправляясь из духа и любви и не обращаясь к духу и любви, но именно настоящий воспитатель должен уметь не только уговаривать, но, когда надо, – уговаривать заставляя и, когда необходимо, – заставлять не уговаривая, и перспективу этой возможности и даже неизбежности он должен, когда надо, поставлять перед умственным оком воспитываемого.
    Эта перспектива физического понуждения и пресечения имеет как бы три плана, или три возможности, предстоящие тому, кто призван к нему в своем предметном служении; эти возможности определяются душевным состоянием одержимого злом человека.
    Так, во-первых, человек, впавший в состояние противодуховности и противолюбовности, может обнаруживать склонность и способность к злодейству. Необходимость сопротивления злу в чужой душе этим уже дана, но весь аппарат мероприятий выдвигается в известной духовной последовательности: начиная от призыва словом и делом к очевидности и любви – и кончая готовностью обратиться к физическому понуждению и пресечению; эта готовность выдвигается здесь лишь в виде угрожающей санкции.
    Во-вторых, человек, захваченный злом, может покуситься на реальноезлодеяние или даже осуществить его, и притом, может быть, неоднократно, обнаруживая злую волю не считаться с духовным понуждением, а может быть, и с физическим пресечением. Во всех подобных случаях необходимо в первую очередь физическое пресечение; в дальнейшем – делом государственного суда явится: квалифицировать правосознание преступника в момент злодеяния (виновность) и в момент суда (наказуемость) и, следовательно, решить вопрос о том, необходимо ли и в какой мере необходимо физическое понуждение; церковь, исправительные учреждения и общественное мнение должны будут принять на себя бремя» духовного перевоспитания. «
    Наконец, в-третьих, одержимый злом человек может обнаружить прямую неспособность воздерживаться от злодеяний; таков абсолютный злодей, который пожизненно не может не злодействовать и перед извращенною волею которого бессильны все меры человеческого воздействия. Перед лицом такого урода-духовное воспитание и физическое понуждение могут отпасть, как бессильные и безнадежные, и тогда все сведется к физическому пресечению которое в своем чистом виде может принять форму смертной казни.
    Так надлежит представлять себе организацию внешне-понудительной борьбы со злом в условиях мирного правопорядка и государственного равновесия. Совсем иначе может сложиться эта борьба в условиях революционных потрясений, гражданских и международных войн: в этих условиях необходимость оборонять родину, веру и святыни ставит человека в положение не воспитателя, а воина; его призванием является не пробуждение очевидности и любви в душе нападающего, не размягчение его ожесточенности и не облагораживание его намерений; нет, он призван физически остановить и пресечь, он должен принудительно положить конец напору, необходима гроза, сеющая страх, страдание и смерть. Необходимость решительного внешнего воздействия вызывается здесь сосредоточением всех обостряющих борьбу и запирающих другие выходы условий231: буйная агрессивность восставшего, невозможность терять время, необходимость овладеть пространством, неопределенно-обширный объект воздействия, неудобоуговоримость одержимого врага, невозможность предать обороняемую драгоценность – все это может как бы погасить на время все положительные задачи борьбы со злом и временно отклонить как несостоятельные все духовно-любовные пути воздействия. Физическое пресечение выступает тогда во всем своем безжалостном и суровом виде, ведя наступление на нападающего и оставляя для начала положительной любви сравнительно лишь самое небольшое поле действия (акты личного сострадания и пощады, законы о раненых, больных и пленных).
    Опасность такого обособления и исключительного действия физической силы – самоочевидна. Увлекая и ожесточая человеческие души, пресечение начинает терять под собою настоящую духовную почву, оно незаметно начинает переоцениваться самими пресекающими и приобретает в их глазах значение главного, самодовлеющего, обычного и чуть ли не исключительного средства борьбы со злом; оно как бы выходит из общей лестницы средств232 и начинает считаться самой подлинной и настоящей «борьбой по преимуществу», повреждая и души поборающих, и души побораемых, и души присутствующих при борьбе. Необходима большая сила видения, мудрости и воли для того, чтобы вовремя положить конец преобладанию этого способа борьбы, найти верную меру для действия меча и приступить к действенному целению состоявшихся духовных разрывов – силою положительной любви (начиная от политической амнистии и заключения мира и кончая всенародным покаянием и обретением новой справедливости).
    Не надо быть сентиментальным человеком, для того чтобы испытывать эти периоды самодовлеющего пресечения, эти эпохи меча и крови, с их ожесточением, с их страданиями, с жертвенным самозакланием лучших людей и духовным утомлением и оскудением уцелевших – как бремя и проклятие в земной жизни человечества. Но надо быть и сентиментальным, и неумным человеком для того, чтобы из отвращения к этим тягостным периодам проклясть меч как таковой и отвергнуть всякое пресечение. Пока в человеческой душе живет зло, меч будет необходим для пресечения его внешнего действия, -меч, сильный в своей неизвлеченности и в своем пресекающем ударе. Но никогда меч не будет ни созидающим, ни последним, ни глубочайшим проявлением борьбы. Меч служит внешней борьбе, но во имя духа, и потому, пока в человеке жива духовность, призвание меча будет состоять в том, чтобы его борьба была религиозно-осмысленна и духовно чиста.
    После всего разъясненного и высказанного остается еще установить это призвание меча.

  6. Инкогнито Ответить

    В самом преддверии проблемы необходимо установить с очевидностью, что о несопротивлении злу в буквальном смысле этого слова никто из честных людей и не думает, что одна склонность к такому несопротивлению превращает человека из нравственного врача и духовного субъекта – в нравственного пациента и в объект духовного воспитания. А это значит, что не он будет обсуждать проблему непротивления, а уже про него будет идти спор, что именно с ним делать и как именно следует противиться ему или чему-то, что есть в нем.
    В самом деле, что означало бы «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления? Это означало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объема и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а несопротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, самопредание ему, участие в нем и, наконец, превращение себя в его орудие, в его орган, в его рассадник – наслаждение им и поглощение им. Это было бы вначале добровольное саморастление и самозаражение, это было бы в конце – активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в сопогибель. Но тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его, ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее и молчаливое (если бы таковое было возможно!), – есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами и напряжениями, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек еще сопротивляется: он, может быть, восстает нецельно, но он все-таки раздвоен, он борется внутри себя, и вследствие этого самое приятие зла не удается ему; даже совсем пассивный вовне, он сопротивляется злу внутренне, осуждает его, возмущается, разоблачает его перед самим собою, не поддается его страхам и соблазнам и, даже поддаваясь отчасти, корит себя за это, собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии, даже захлебываясь, сопротивляется и не тонет. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удается уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, – угасают остатки сопротивления и осуществляется самопредание. И когда отвращение стихает и зло уже не переживается, как зло, тогда приятие незаметно становится цельным: душа начинает верить, что черное – бело, приспособляется и уподобляется, становится сама черною, и вот уже одобряет и наслаждается, и, естественно, восхваляет то, что дает ей наслаждение.
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо «зло» – не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая возможность и не «результат субъективной оценки». Зло есть прежде всего душевная склонность человека, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата. Встречая отказы и запреты, наталкиваясь на стойкие пресечения, поддерживающие духовные и моральные грани личного и общественного бытия, оно стремится просочиться сквозь эти препоны, усыпить бдительность совести и правосознания, ослабить силу стыда и отвращения, принять приемлемое обличие, и если возможно, то расшатать и разложить эти живые грани, эти зиждущие формы личного духа, как бы опрокинуть и рассыпать волевые стены индивидуального Кремля. Духовное воспитание человека состоит в построении этих стен и, что еще важнее, в сообщении человеку потребности и умения самостоятельно строить, поддерживать и отстаивать эти стены. Чувство стыда, чувство долга, живые порывы совести и правосознания, потребность в красоте и в духовном сорадовании живущему, любовь к Богу и родине – все эти истоки живой духовности в единой и совместной работе создают в человеке те духовные необходимости и невозможности, которым сознание придает форму убеждений, а бессознательное – форму благородного характера. И вот эти духовные необходимости поступать «так-то» и невозможности поступить «иначе» – сообщают единство и определенность личному бытию; они слагают некий духовный уклад, как бы живой костяк личного духа, поддерживающий его строение, его оформленное бытие, сообщающий ему его мощь и державу. Размягчение этого духовного костяка, распадение этого духовного уклада означало бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий, возвращение ее в то хаотически-разрешенное состояние, где духовных необходимостей нет, а душевные возможности неисчислимы.
    Понятно, что чем бесхарактернее и беспринципнее человек, тем ближе он к этому состоянию и тем естественнее для него совсем не сопротивляться злу. И обратно, чем менее человек сопротивляется злу, тем более он приближается к этому состоянию, попирая сам свои «убеждения» и расшатывая сам свой «характер». Несопротивляющийся сам разламывает стены своего духовного Кремля, сам принимает тот яд, от действия которого размягчаются кости в организме [7]. И естественно, что от несопротивления злу – злая страсть расширяет свое господство до полноты: куски страсти, уже облагороженные, совлекают с себя ризы своего благородства и вливаются в общий мятеж; они уже не держат грань и предел, но сами предаются бывшему врагу и вскипают злом. Злая одержимость становится цельною и влечет душу на своих путях, по своим законам. Одержимый злою страстью несопротивляющийся буйствует потому, что сам отверг все удерживающее, направляющее и оформляющее: вся сопротивлявшаяся сила стала силою самого буреносящего зла, и дыхание гибели питается ожесточением самого погибающего. Вот почему конец его неистовства есть конец его душевно-телесного бытия: безумие или смерть.
    Такое разложение духовности в душе может наступить у слабого человека в зрелом возрасте, но оно может вести свое начало от детства и притом или так, что первоначальное зерно духовности, потенциально имеющееся у каждого человека, совсем не было вызвано к живой самодеятельности или же оно оказалось, в результате внутренней слабости и внешних соблазнов, творчески нежизнеспособным и бесплодным. Во всех случаях слагается картина внутреннего недуга, имеющая чрезвычайное психопатологическое значение и интерес. Человек, духовно дефективный с детства, может выработать в себе даже особый душевный уклад, который при поверхностном наблюдении может быть принят за «характер», и особые воззрения, которые по ошибке принимаются за «убеждения». На самом же деле он, беспринципный и бесхарактерный, остается всегда рабом своих дурных страстей, пленником выработавшихся душевных механизмов, одержащих его и всесильных в его жизни, лишенных духовного измерения и слагающих кривую его отвратительного поведения. Он не сопротивляется им, но изворотливо наслаждается их игрой, заставляя наивных людей принимать его злую одержимость за «волю», его инстинктивную хитрость за «ум», порывы его злых страстей за «чувства». Влачась в противодуховных страстях, он выговаривает свою природу в соответствующей противодуховной -«идеологии», в которой радикальное и всестороннее безбожие сливается воедино с немучительной для него самого душевной болезнью и законченным нравственным идиотизмом. Естественно, что духовно здоровые люди вызывают у такого человека лишь раздражение и злобу и разжигают в нем больное властолюбие, в проявлениях которого вспышки мании величия неизбежно чередуются с вспышками мании преследования.
    После духовных бед, разразившихся над миром в первую четверть двадцатого века, нетрудно представить себе, что может создать кадр таких, одержимых злобою, агрессивно изуверствующих людей.
    В противоположность этому всякая зрелая религия не только открывает природу «блага», но и научает борьбе со злом. Вся дохристианская восточная аскетика имеет два уклона: отрицательный – поборающии и положительный – возводящий. Это есть то самое «не во плоти воинствование» («стратейя»), о котором разъясняет Коринфянам апостол Павел [8]. Однако нигде, кажется, это внутреннее сопротивление злу не разработано с такою глубиною и мудростью, как у аскетических учителей восточного православия. Объективируя начало зла в образ невещественных демонов [9], Антоний Великий, Макарий Великий, Марк Подвижник, Ефрем Сирианин, Иоанн Лествичник и другие учат неутомимой внутренней «брани» с «непримечаемыми» и «ненасилующими» «приражениями злых помыслов», а Иоанн Кассиан прямо указывает на то, что «никто не может быть прельщен диаволом, кроме того, кто «сам восхощет дать ему своей воли согласие» [10]. Духовный опыт человечества свидетельствует о том, что несопротивляющийся злу не сопротивляется ему именно постольку, поскольку он сам уже зол, поскольку он внутренне принял его и стал им. И потому предложение, всплывающее иногда в периоды острого искушения, – «предаться злу, чтобы изжить его и обновиться им»- исходит всегда от тех слоев души или, соответственно, от тех людей, которые уже сдались и жаждут дальнейшего падения: это прикровенный голос самого зла.
    Нет сомнения, что граф Л. Н. Толстой и примыкающие к нему моралисты совсем не призывают к такому полному несопротивлению, которое было бы равносильно добровольному нравственному саморазвращению. И неправ был бы тот, кто попытался бы понять их в этом смысле. Напротив, их идея состоит именно в том, что борьба со злом необходима, но что ее целиком следует перенести во внутренний мир человека, и притом именно того человека, который сам в себе эту борьбу ведет; такой борец со злом может найти в их писаниях даже целый ряд полезных советов. «Непротивление», о котором они пишут и говорят, не означает внутреннюю сдачу и присоединение ко злу; наоборот, оно есть особый вид сопротивления, т. е. неприятия, осуждения, отвержения и противодействия. Их «непротивление» означает противление и борьбу, однако лишь некоторыми, излюбленными средствами. Они приемлют цель: преодоление зла [11], но делают своеобразный выбора путях и средствах. Их учение есть учение не столько о зле, сколько о том, как именно не следует его преодолевать.
    Само собою разумеется, что только такая борющаяся природа их «непротивления» дает основание философически обсуждать их утверждения. Однако такое обсуждение не может принять ни выдвинутую ими постановку вопроса, ни тем более даваемый ими ответ.
    И.А. Ильин
    #РОВС #БелаяИдея #Ильин #философия

  7. Kegas Ответить

    Зло можно уподобить огню. Природа огня заставляет его уничтожать всё, что лежит на пути, но хотя сила зла также огромна, как и сила огня, зло всё-таки слабо — так же, как слаб огонь. Как огонь не может жить вечно, так и зло не вечно. Как огонь уничтожает сам себя, так и зло пожирает себя изнутри. Почему сказано “не противься злу”? Потому что сопротивление продлевает жизнь зла; непротивление заставляет его выгореть дотла. Зло видят в формах гнева, страсти, жадности, а также упрямства, гнева или предательства, но корень зла всегда один: эгоизм. В одном человеке зло может быть видно с первого взгляда, в другом — запрятано в тайниках сердца.
    На Востоке есть поговорка: “Не произноси имя дьявола, а не то он выскочит из своей могилы”. Неосмотрительные или бездумные люди нередко пробуждают дьявола, когда он спит, потому что не знают музыку жизни. Чтобы научиться жить в мире, надо стать музыкантом жизни. Каждый человек в мире — это нота; человек, воспринимающий мир таким образом, получает в руки музыкальный инструмент. Весь мир становится оркестром, призванным сыграть симфонию.
    Даже в мелочах можно заметить влияние того же закона. Часто самые тяжёлые проблемы в жизни возникают не из-за трудностей, созданных другими, а из-за неспособности самого человека понимать человеческую натуру. Для того, кто понял человеческую натуру, становится ясно, что первый и последний урок, который надо усвоить в жизни — это не сопротивляться злу. Ведь сопротивление становится топливом для огня. Говоря другому “не делай этого”, спрашивая его “почему ты делаешь это? “, коря его “ты должен делать так-то и так-то”, — мы делаем зло только сильнее, лишь крепче привязываем человека к пути зла.
    Каждый в этом мире может быть кем-то вроде учителя, но не учителем в подлинном смысле, потому что настоящий учитель всегда учит сам себя; и чем больше он учит себя, тем яснее осознаёт, что в мире надо ещё стольким вещам выучиться, что всей жизни не хватит на это. Чем больше человек учится, тем меньше зла видит в других. Это не значит, что в других зла больше или меньше, — это значит, что такой человек осознаёт: враг, которого он привык видеть в других, в действительности находится в нём самом. Худший враг, с которым доводилось сталкиваться в жизни, обнаруживается в собственном сердце. Это вызывает чувство унижения, но это и правдивый урок: ищи в себе тот элемент, который ты хотел бы искоренить в другом.
    Жизнь — это такое пространство, в котором надо двигаться осторожно. В мыслях ли, в речи или действиях надо держать под контролем ритм; во всём, что делаешь, необходимо соблюдать закон гармонии. Даже если идёшь босиком по колючкам, не избежишь обвинений: колючки обвинят тебя в том, что ты попрал их ногами. Если жизнь в мире — такая тонкая штука, может ли кто-нибудь сказать, что обрёл достаточную мудрость? И может ли кто-нибудь надеяться прожить в мире, не задумываясь над этой проблемой?
    Проблема зла велика. Многие даже слышать о ней не желают, хотя сталкиваются с ней каждую минуту жизни, а оставив проблему нерешённой, горю не помочь. Каждый готов судить, замечать или наблюдать зло в другом, не задумываясь о том, что подчас поверхность вещи отличается от её внутреннего содержания. Может, то, что кажется злом, таит добро в глубине, а то, что кажется добром, содержит искры зла. И по какому стандарту мы можем узнать зло и добро, и кто может судить о добре и зле в другом человеке? Если о чём и можно судить, так только о собственных добре и зле. Никто, кроме Бога, не имеет власти судить другого. Чувство справедливости дано человеку только для того, чтобы он мог судить свои собственные поступки; именно для этой цели ему было дано чувство справедливости.
    Если мы посмотрим на жизнь, то увидим, что она есть не что иное, как борьба — индивидуальная и коллективная. Похоже, что если в жизни есть что-нибудь другое, кроме борьбы, то это лишь способность дарить и получать доброту и любовь и совершать бескорыстные поступки. Как бы ни был человек опытен в разных вопросах жизни, его опыт простирается до определённой границы и не ступает дальше. А что ему действительно требуется, так это понимание жизни, понимание закона, который стоит за ней. Только это знание способно уменьшить непрерывную борьбу человека, потому что заставит его меньше сопротивляться. Оно сделает его более терпимым к естественным условиям человеческого существования. Как только человек понимает, что не должен требовать от другого невозможного, он становится терпимым.
    Трудность заключается в том, что каждый из нас требует от другого больше понимания, разумности, доброты и любви, чем от себя самого. Человек ждёт от другого большей справедливости и чистоты, чем сам готов дать; и его стандарты могут быть такими высокими, что другой человек оказывается не в состоянии дотянуться до них, отчего чувствует себя разочарованным. А разочарованный человек почти никогда не сохраняет спокойствие, он начинает сопротивляться, и вечная борьба жизни разгорается вновь. Разве мы ждём, что сливовое дерево принесёт розы? Разве ищем цветы жасмина на розовых кустах? Люди, как и растения, все разные, не похожие друг на друга. Мы можем любить розы, но не каждое растение приносит розы; если нам нужны розы, давайте искать их лишь на том растении, на котором они растут; если же то, что мы нашли, не окажется розовым кустом, не станем разочаровываться. Так мы сумеем излечиться от самообмана.
    Когда кого-то называют плохим человеком, это в действительности означает, что плохим стало то, что находится на поверхности его существа. Внутренняя суть не может быть плохой, каким бы скверным ни казался человек. Ведь жизнь как таковая есть добро, и человек, состоящий из одного только зла, просто не мог бы жить. Сам факт того, что он жив, доказывает, что в нём есть проблески хорошего. Кроме того, многообразие типов людей так же бесконечно, как и многообразие вещей: некоторые кажутся внешне жёсткими, являясь нежными в душе; некоторые по видимости мягки, а внутри жёстки; одни очень добры, но выглядят злыми; другие злы, но выглядят добрыми. Сколько на свете душ человеческих, столько и вариантов.
    Какое воспитание, какая точка зрения, какое отношение к жизни являются наилучшими и дают наибольшее счастье? Это такая позиция, при которой не замечаешь зло, вместо того чтобы оказывать ему сопротивление. Есть три способа прожить жизнь, и каждый можно сравнить с соответствующим поведением пловца в бурном море, где волны снова и снова швыряют его вверх и вниз. Один будет бороться, пока хватит сил; но волны не знают усталости, и в конце концов пловец утонет. Так и в жизни. Человек, непрерывно сражающийся и измученный сражением, продолжает борьбу до тех пор, пока у него есть силы. Порой он может казаться сильным, может представляться победителем и героем, свершившим то, что другим не под силу, но каков будет итог? Он утонет. Другой пловец знает, как плавно двигаться в воде, и чувствует ритм движения рук и ног; он плывёт в согласии со взлётом и падением волны. Он не борется. Такой человек может надеяться доплыть до ближайшей цели. Если его идеал не слишком отдалён, тогда он выполнит это. А третий человек — это тот, кто ходит по волнам. Именно в этом смысл хождения Христа по воде.
    Жизнь подобна непрерывному движению волн. Тот, кто позволяет ей тревожить себя, будет раздражаться и беспокоиться всё больше с каждым днём; тот, кто не обращает на неё внимания, всегда будет спокоен и безмятежен. Тот, кто видит всё и всё-таки возвышается над этим, идёт по волнам. Никто не в состоянии моментально достичь высшей мудрости, высшего понимания жизни; весь век человеческий может оказаться слишком коротким для этого. И всё же надо надеяться, потому что тот, кто надеется и считает цель достижимой, карабкается к вершине, тогда как утративший надежду не имеет ног, чтобы взойти на гору мудрости, вершина которой и есть желанная цель.
    Хазрат Инайят Хан. “Учение суфиев”

  8. Пират Ответить

    В своё время я очень долго искал ответ на этот вопрос…
    Теперь это уже и мои мысли.
    Замечательная работа, замечательного философа…(имхо)
    http://ru.philosophy.kiev.ua/library/il/01/00.html
    2. О САМОПРЕДАНИИ ЗЛУ
    “…В самом преддверии проблемы необходимо установить с очевидностью, что о несопротивлении злу в буквальном смысле этого слова никто из честных людей и не думает, что одна склонность к такому несопротивлению превращает человека из нравственного врача и духовного субъекта – в нравственного пациента и в объект духовного воспитания. А это значит, что не он будет обсуждать проблему непротивления, а уже про него будет идти спор, что именно с ним делать и как именно следует противиться ему или чему-то, что есть в нем.
    В самом деле, что означало бы “непротивление” в смысле отсутствия всякого сопротивления? Это означало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объема и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а несопротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, самопредание ему, участие в нем и, наконец, превращение себя в его орудие, в его орган, в его рассадник – наслаждение им и поглощение им. Это было бы вначале добровольное саморастление и самозаражение, это было бы в конце – активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в сопогибель. Но тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его, ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее и молчаливое (если бы таковое было возможно!),- есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами и напряжениями, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек еще сопротивляется: он, может быть, восстает нецельно, но он все-таки раздвоен, он борется внутри себя, и вследствие этого самое приятие зла не удается ему; даже совсем пассивный вовне, он сопротивляется злу внутренне, осуждает его, возмущается, разоблачает его перед самим собою, не поддается его страхам и соблазнам и, даже поддаваясь отчасти, корит себя за это, собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии, даже захлебываясь, сопротивляется и не тонет. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла.Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удается уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты,- угасают остатки сопротивления и осуществляется самопредание. И когда отвращение стихает и зло уже не переживается, как зло, тогда приятие незаметно становится цельным: душа начинает верить, что черное – бело, приспособляется и уподобляется, становится сама черною, и вот уже одобряет и наслаждается, и, естественно, восхваляет то, что дает ей наслаждение.
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо “зло” – не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая возможность и не “результат субъективной оценки”. Зло есть прежде всего душевная склонность человека, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата. Встречая отказы и запреты, наталкиваясь на стойкие пресечения, поддерживающие духовные и моральные грани личного и общественного бытия, оно стремится просочиться сквозь эти препоны, усыпить бдительность совести и правосознания, ослабить силу стыда и отвращения, принять приемлемое обличие, и если возможно, то расшатать и разложить эти живые грани, эти зиждущие формы личного духа, как бы опрокинуть и рассыпать волевые стены индивидуального Кремля. Духовное воспитание человека состоит в построении этих стен и, что еще важнее, в сообщении человеку потребности и умения самостоятельно строить, поддерживать и отстаивать эти стены. Чувство стыда, чувство долга, живые порывы совести и правосознания, потребность в красоте и в духовном сорадовании живущему, любовь к Богу и родине – все эти истоки живой духовности в единой и совместной работе создают в человеке те духовныенеобходимости и невозможности, которым сознание придает форму убеждений, а бессознательное – форму благородного характера. И вот эти духовные необходимости поступать “так-то” и невозможности поступить “иначе” – сообщают единство и определенность личному бытию; они слагают некий духовный уклад, как бы живой костяк личного духа, поддерживающий его строение, его оформленное бытие, сообщающий ему его мощь и державу. Размягчение этого духовного костяка, распадение этого духовного уклада означало бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий, возвращение ее в то хаотически-разрешенное состояние, где духовных необходимостей нет, а душевные возможности неисчислимы.
    Понятно, что чем бесхарактернее и беспринципнее человек, тем ближе он к этому состоянию и тем естественнее для него совсем не сопротивляться злу. И обратно, чем менее человек сопротивляется злу, тем более он приближается к этому состоянию, попирая сам свои “убеждения” и расшатывая сам свой “характер”. Несопротивляющийся сам разламывает стены своего духовного Кремля, сам принимает тот яд, от действия которого размягчаются кости в организме (1). И естественно, что от несопротивления злу – злая страсть расширяет свое господство до полноты: куски страсти, уже облагороженные, совлекают с себя ризы своего благородства и вливаются в общий мятеж; они уже не держат грань и предел, но сами предаются бывшему врагу и вскипают злом. Злая одержимость становится цельною и влечет душу на своих путях, по своим законам. Одержимый злою страстью несопротивляющийся буйствует потому, что сам отверг все удерживающее, направляющее и оформляющее: вся сопротивлявшаяся сила стала силою самого буреносящего зла, и дыхание гибели питается ожесточением самого погибающего. Вот почему конец его неистовства есть конец его душевно-телесного бытия: безумие или смерть.
    Такое разложение духовности в душе может наступить у слабого человека в зрелом возрасте, но оно может вести свое начало от детства и притом или так, что первоначальное зерно духовности, потенциально имеющееся у каждого человека, совсем не было вызвано к живой самодеятельности или же оно оказалось, в результате внутренней слабости и внешних соблазнов, творчески нежизнеспособным и бесплодным. Во всех случаях слагается картина внутреннего недуга, имеющая чрезвычайное психопатологическое значение и интерес. Человек, духовно дефективный с детства, может выработать в себе даже особый душевный уклад, который при поверхностном наблюдении может быть принят за “характер”, и особые воззрения, которые по ошибке принимаются за “убеждения”. На самом же деле он, беспринципный и бесхарактерный, остается всегда рабом своих дурных страстей, пленником выработавшихся душевных механизмов, одержащих его и всесильных в его жизни, лишенных духовного измерения и слагающих кривую его отвратительного поведения. Он не сопротивляется им, но изворотливо наслаждается их игрой, заставляя наивных людей принимать его злую одержимость за “волю”, его инстинктивную хитрость за “ум”, порывы его злых страстей за “чувства”. Влачась в противодуховных страстях, он выговаривает свою природу в соответствующей противодуховной -“идеологии”, в которой радикальное и всестороннее безбожие сливается воедино с немучительной для него самого душевной болезнью и законченным нравственным идиотизмом. Естественно, что духовно здоровые люди вызывают у такого человека лишь раздражение и злобу и разжигают в нем больное властолюбие, в проявлениях которого вспышки мании величия неизбежно чередуются с вспышками мании преследования.
    После духовных бед, разразившихся над миром в первую четверть двадцатого века, нетрудно представить себе, что может создать кадр таких, одержимых злобою, агрессивно изуверствующих людей.
    В противоположность этому всякая зрелая религия не только открывает природу “блага”, но и научает борьбе со злом. Вся дохристианская восточная аскетика имеет два уклона: отрицательный – поборающии и положительный – возводящий. Это есть то самое “не во плоти воинствование” (“стратейя”), о котором разъясняет Коринфянам апостол Павел (2). Однако нигде, кажется, это внутреннее сопротивление злу не разработано с такою глубиною и мудростью, как у аскетических учителей восточного православия. Объективируя начало зла в образ невещественных демонов (3), Антоний Великий, Макарий Великий, Марк Подвижник, Ефрем Сирианин, Иоанн Лествичник и другие учат неутомимой внутренней “брани” с “непримечаемыми” и “ненасилующими” “приражениями злых помыслов”, а Иоанн Кассиан прямо указывает на то, что “никто не может быть прельщен диаволом, кроме того, кто “сам восхощет дать ему своей воли согласие” (4). Духовный опыт человечества свидетельствует о том, что несопротивляющийся злу не сопротивляется ему именно постольку, поскольку он сам уже зол, поскольку он внутренне принял его и стал им. И потому предложение, всплывающее иногда в периоды острого искушения,- “предаться злу, чтобы изжить его и обновиться им”- исходит всегда от тех слоев души или, соответственно, от тех людей, которые уже сдались и жаждут дальнейшего падения: это прикровенный голос самого зла…”

  9. $((ЛапОчкА))$ Ответить

    Может ли человек, стремящийся быть добрым и нравственным, сопротивляться злу силою?
    Казалось бы, такой вопрос не может вызывать недоумений, но реальность существующих идеологий либерального характера показывает, что подобный вопрос не напрасен.
    Для многих, кто с чувством внутренней неприязни относится к любому виду насилия, этот вопрос порой становится весьма болезненным.
    Ведь действительно, для человека не нормально и неестественно причинять боль другому человеку, совершать насилие. И в моральном восприятии этой проблемы нельзя дать никакого обоснования насилию над человеком.
    Это неприятие насилия возникает и при рассмотрении действий внешнего принуждения.
    В самом деле, что означало бы “непротивление”? Означает ли это отсутствие всякого сопротивления? Это потребовало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объема и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а непротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, добровольное предание себя ему, участие в нем и, наконец, превращение себя в его орудие и поглощение им. Это было бы вначале добровольное саморастление и самозаражение, это было бы в конце – активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в такую же погибель.
    Получается, что тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот должен воздерживается и от порицания его, ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее – есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек еще сопротивляется: но он все-таки раздвоен, он борется внутри себя, и вследствие этого само принятие зла не удаётся ему. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нем есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удаётся уговорить себя, заговорить свое здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, угасают остатки сопротивления, и осуществляется самоотдача себя злу. И когда отвращение стихает, и зло уже не воспринимается, как зло, тогда приятие незаметно становится настоящим и открытым: душа начинает верить, что черное – это белое, приспособляется и уподобляется, становится сама чёрной.
    Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо “зло” – не пустое слово, не отвлеченное понятие, не логическая возможность и не “результат субъективной оценки”. Зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, внутренняя и внешняя реальность, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к дурным закоулкам своей души и внешним проявлениям зла. Размягчение духовного костяка, который сопротивляется злу во всех его проявлениях, означал бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий, возвращение ее в то хаотически-неопределённое нравственное состояние.
    Есть также простые моральные вопросы, на которые непротивленцы вряд ли смогут ответить адекватно.
    Если ваших близких будут бить, то Вы будете наверно стоять и стыдливо улыбаться, дескать, я все прощаю. Если вас оскорбили, то вы можете простить, но если оскорбили ваших близких, вашу Родину, важные для вас нравственные ценности, то здесь прощение равно предательству. Значит, вы отрекаетесь от всего, что важно вашей душе.
    Естественно, что учение, узаконивающее слабость, возвеличивающее эгоцентризм, потакающее безволию, снимающее с души общественные и гражданские обязанности, должно иметь успех среди людей, особенно неумных, безвольных, малообразованных и склонных к упрощающему, наивно-идиллистическому миросозерцанию. Особенно если это приправлено сентиментально-моралистическими излияниями.
    Всем известное учение графа Л. Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей, придавая себе ложную видимость христианской морали, отравляло здоровую религиозную и политическую культуру.
    В противоположность этому всякая зрелая религия и культура не только открывает природу “блага”, но и научает борьбе со злом.
    Нужно ещё различать насилие и принуждение. Одно полностью отличается от другого, к сожалению, за насилие пытаются выдать любые здоровые рамки и ограничения.
    От Бога и от природы устроено так, что люди “влияют” друг на друга не только преднамеренно, но и непреднамеренно. Избежать этого нельзя.
    Человек с детства воспринимает в душу поток чужого воспитывающего волеизъявления; уже тогда, когда сознательное отношение к жизни ещё не пробудилось в его душе, и сила любви еще не одухотворилась в нем для самовоспитания – в душу его как бы вливалась воля других людей, направленная на определение, оформление и укрепление его воли; еще не будучи в состоянии строить себя самостоятельно, он строил себя авторитетным, налагавшимся на него изволением других – родителей, учителей, государственной власти, учась верному и твердому воленаправлению. И только всепоглощающая работа бессознательной склонности к страстям могла позволить ему впоследствии забыть о полученных волевых благах и провозгласить учение о зловредности и ненужности этих благ.
    Задача общественно-организованного психического понуждения сводится к укреплению и исправлению духовного самовоспитания человека. И это относится не к человеку, уже сильному во зле (ему это не поможет), а к человеку, слабому в добре, но еще не окрепшему во зле. Для него – психическое понуждение, идущее со стороны и обращающееся к его воле, может и должно быть могучим подспорьем в деле самовоспитания. Конечно, идея добра и справедливости доступна и его опыту, т.к. этот предмет сам по себе открыт всегда и всем людям; но испытание этого предмета, осуществляющееся в акте совести и очень часто дающее людям категорические указания, мало приемлемые для их личного самосохранения,- слишком часто остается отвлеченной возможностью и неосуществлённой способностью. Это испытание требует личных духовных усилий, и от этих усилий человек слишком часто готов уклониться. Психическое давление извне понуждает его на усилие постижения во внутреннем опыте законы справедливости, строящие здоровое общество. И уже, исходя из этого, человек имеет возможность свободно совершить необходимые поступки, или же сначала подвергнуть себя самопринуждению и потом разобраться в том, что с ним произошло.
    Необходимо признать, что правовые и государственные законы есть не законы насилия, а законы психического понуждения, преследующие цель создания внешнего авторитета, обращающегося к автономным субъектам права для того, чтобы сообщить их воле верное направление для саморуководства и самовоспитания.
    Физическое воздействие на других людей образует последнюю и крайнюю стадию заставляющего понуждения; оно выступает тогда, когда самопринуждение, основанное на сознательном выборе положительных нравственных ценностей, не действует, а внешнее психическое понуждение оказывается недостаточным или несостоятельным.
    Внешнее физическое воздействие как таковое не есть зло уже по одному тому, что ничто внешнее само по себе не может быть ни добром, ни злом: оно может быть только проявлением внутреннего добра или зла.
    Но именно те, кто творят государственное понуждение или пресечение – нуждаются не в злобе, а в беспристрастии, не в ненависти, а в выдержанном душевном равновесии, не в мстительности, а в справедливости. Правда, им необходима волевая выдержка, строгость и личная храбрость; но разве это то же самое, что злоба и ненависть? При этом они должны быть свободны от попускающей сентиментальности и беспочвенной жалостливости;
    Итак, все учение о противодуховности и безнравственности физического понуждения и пресечения, направленного против злодея, падает как несостоятельное, как предрассудок и суеверие. Противодуховно и бесчеловечно не понуждение и не пресечение, а злобное насилие.
    Проблема сопротивления злу посредством внешнего принуждения действительно возникает и правильно ставится только при условии, если нравственные внутренние рамки и психическое понуждение оказываются бессильными удержать человека от злодеяния. Физическое воздействие должно испытываться как необходимое, т. е. как практически единственно действительное средство при данном стечении обстоятельств; вне этого не имеет смысла ставить проблему.
    Всепозволяющая и всепрощающая Любовь, исповедуемая и проповедуемая умиленными моралистами, оказывается состоянием безвольным или “пассивно-безответственным”: эта “любовь” не укрепляет характер сосредоточением сил и выковыванием нравственно-ответственного центра личности, а постепенно ослабляет его; она не формулирует личный внутренний уклад, а услаждает душу беспредельностью и неопределенностью; она отучает ее от стойкого отрицания и тянет ее к всеприемлющему и всепримиряющему нейтралитету.
    Последствия такой нравственной аморфности приходят незамедлительно в виде ещё большего распространения зла, которое происходит на наших глазах. Нужно отрешиться от плена ложной сентиментальной моралистики, которая основана не на любви к людям или высоких нравственных идеалах, а на боязни реальной личной ответственности за свою жизнь, общество, свою страну.

  10. Город пустых людей Ответить

    Русские библеисты конца прошлого – начала этого века, получившие от Толстого стимул к анализу ключевых мест Нагорной проповеди, по сути дела повторили основные позиции патристической экзегезы. Их анализ отличается от святоотеческого по большей части лишь тем, что опирается не на духовные интуиции, но на филологический и историко-критический инструментарий.
    Во-первых, слова Нагорной проповеди “Не противься злому” (Мф?5:38–39), принятые в качестве основного девиза пацифистами и толстовцами, в патристической экзегезе традиционно понимаются как запрет мести. Таков прямой, буквальный смысл этих слов, обращенных Христом к народу с возвышенности на берегу Геннисаретского озера.
    Отсылая к ветхозаветным юридическим реалиям, истолковывает это место, например, преподобный Исидор Пелусиот (V в.): “Закон мерою наказания полагает равенство страдания, позволив обиженным делать столько же зла, сколько сами потерпели, чтобы предотвратить злое дело опасением потерпеть то же самое Евангелие кротостью страждущего препятствует пороку простираться далее было не прекращением прежних дурных дел, но вызовом более ужасных, когда один раздражался и делал зло вновь, а другой усиливался отомстить за старое и не знал никакого предела во зле…”20
    Точно так же понимали 39-й стих 5-й главы Евангелия от Матфея в XIX в. в России святые отцы, участвовавшие в преодолении схоластических стереотипов, как, например, святитель Игнатий (Брянчанинов): “Господь воспретил мщение, которое было установлено Моисеевым законом и которым за зло возводилось равным злом. Оружие, данное Господом против зла – смирение”21.
    Исторический буквальный смысл Мф?5:38–39 русскими библеистами понимается так же, как и в святоотеческой экзегезе, как запрет мести, разрешенной в Ветхом Завете по закону возмездия (jus talionis) в размере, равном причиненному злу.
    Ф. Троицкий, углубляясь в этимологию и семантику глагола “не противься” (mѕ ўntistБnai, то есть ‘не ставь против’), разъясняет: “…не ставить против зла, которое на противоположной и параллельной стороне, того же зла на своей стороне, на своей линии, но – ставить совершенно иное: «…обрати … другую””22.
    Епископ Иннокентий (Кременский) передает семантический объем глагола ўntistБnai ‘противиться’ через синонимический ряд: возражать, воздавать равным за равное, отвечать, возвращать удар, взаимно вредить, причинять страдание в возмездие за страдание23.
    Профессор Зарин разбирает эту проблему на уровне библейского мышления. В религиозно-этическом учении пророков он выделяет два основных понятия: “правда” и “милость”. В Ветхозаветной этике конфликт милости и гнева разрешается безучастным правосудием: “око за око и зуб за зуб”. В противоположность законническому принципу Христос провозглашает новое начало отношений24.
    Если прямой, буквальный смысл евангельского непротивления злу – отказ от законного права возмездия, то патристика эксплицирует из этой заповеди обширное нравственное и аскетическое учение. Для святых отцов непротивление злу – это прежде всего средство борьбы со злом. И выражается оно в первую очередь в христианском смирении.
    “Если кто-нибудь станет тебе строить козни и делать зло, – предупреждает святитель Иоанн Златоуст, – будь выше этих стрел, потому что не переносить зло, а делать зло – вот что действительно значит страдать от зла”25.
    Русский святитель Тихон Задонский в XVIII в. развивал учение о смирении как борьбе со злом, уже обобщая большой отеческий материал: “Кроткий и тихий муж, не подающий повода для гнева, не только не зажигает огня вражды, но и зажженный погасит, согласно словам Златоуста: «Нет ничего сильнее кротости». Как вода погашает загоревшийся огонь, так и слово, сказанное с кротостью, погашает душу, горящую гневом сильнее огненной печи. Снисходить же гневающемуся и ярящемуся и удаляться от очей его – это значит как бы разбрасывать горящие дрова далеко одно от другого, чтобы каждое в отдельности полено скорее погасло. Поэтому-то апостол и поучает: «Дайте место гневу» (Рим?12:19), то есть снисходите, уступайте, удалитесь немного от разгневанного лица. Святой же Василий Великий, спрашивая, что значит: «дайте место гневу», отвечает: Не противьтесь злому, или же так: когда преследуют вас в этом городе, бегите в другой”.
    “Также и святой Григорий говорит, – продолжает святитель Тихон Задонский, – «Гневных мы лучше всего исправляем тем, что в момент возмущения их гневом уклоняемся от них». Святой же Амвросий говорит, – приводит он еще одного церковного учителя, – «Оружие праведного заключается в том, чтобы победить, уступая, подобно тому, как искусные в стрельбе имеют обыкновение, убегая, сильнее ранить преследующих их». Поскольку же любящий врага своего гасит яростный огонь его гнева молчаливой кротостью, как водою, и снисходительностью, как разбрасыванием горящего вещества, то, значит, он есть чудотворец, погашающий силу огненную”26.
    Святитель Феофан Затворник, великий учитель аскезы XIX в., специально заостряет смысл заповеди. Не противиться злому (Мф?5:39) значит – отдать себя в жертву своенравию и злобе людской. “Но этак и жить нельзя? – продолжает он. – Не беспокойся. Кто эту заповедь дал, Тот же есть и Промыслитель и Попечитель наш. Когда с полной верой, от всей души пожелаешь так жить, чтобы не противиться никакому злу, то Господь Сам устроит для тебя образ жизни, не только сносный, но и счастливый. К тому же на деле бывает так, что противление больше раздражает противника и побуждает его изобретать новые неприятности, а уступка обезоруживает его и смиряет. От того бывает, что претерпи только первые натиски злобы, – люди сжалятся и оставят тебя в покое. А противление и месть разжигает злобу, которая от одного лица переходит в семью, а потом из поколения в поколение”27.
    Аскетический смысл непротивления злу, широко разрабатывавшийся в патристической дидактике, только слегка, мимоходом, затрагивается научной библеистикой. Например, попутно брошенная фраза в комментариях к Первому Евангелию священника М. Фивейского: “Христос в действительности указывает способы не непротивления, а противления злу терпением и кротостью”28.
    Если смирение до некоторой степени является пассивным средством борьбы со злом, то христианская жертвенная любовь – активное, “наступательное” оружие против зла. Воздаяние добром за зло – это одна из основных тем святоотеческого нравоучения. Во всяком случае, ее раскрытие, например, преподобным Пименом Великим, является общим местом для аскетической проповеди: “Зло не уничтожает зла. Но, если кто делает тебе зло, тому ты делай добро, чтобы добрым делом уничтожить злобу”29.
    Особенно часто призывает исполнять заповедь жертвенной любви великий учитель христианской нравственности святитель Иоанн Златоуст: “Если ты исполняешь заповедь любви к врагам, то пребываешь с Богом”30. “Бог оказывает благодеяния Своим врагам делом, а ты совершай их по крайней мере словом, – молись за врага; таким образом ты уподобишься Отцу твоему, Который на небесах”31. “Когда захватишь врага в свои руки, старайся не о том, чтобы отомстить ему и осыпать тысячами ругательств, а о том, чтобы расположить его к себе услужливостью, чтобы довести его до кротости и до тех пор не отставай делать все и увещевать, пока своею кротостью не победишь его жестокости”32.
    Преподобный Симеон Новый Богослов, византийский отец XI в., известный своим созерцательно-мистическим богословием, даже выстраивает подробную градацию уровней исполнения заповеди непротивления злу:
    “Одно дело не печалиться и не гневаться при бесчестиях, поношениях, искушениях и другое – желать их и благодарить, когда они случаются.
    Одно дело – молить Бога о тех, кто причиняет это, другое – прощать, и третье – запечатлевать в уме лицо каждого из них и целовать их бесстрастно, как искренних друзей своих со слезами чистой любви – так, чтобы на душе не было совершенно никакого знака оскорбления или страсти.
    Еще больше всего сказанного, когда кто в самое время искушения такое же имеет расположение и к тем, которые поносят его в лицо или клевещут на него, и ко всем другим, кто или осуждает его, или презирает, ставит ни во что, или плюет в лицо, еще и к тем, что притворяется друзьями, а тайно действует против него, – и это не утаивается от него, но он это знает.
    Из этого опять высшее и совершеннейшее без сравнения есть, мне кажется, то, если человек совсем забывает искушение, которое претерпел, и никогда не вспоминает тех, кто его опечалил но относится к ним как к своим друзьям без всякого различения
    Все это дела и совершенства мужей, ходящих во свете. Те же, кто чувствует, что они далеки от таких порядков и правил жизни, пусть не обольщаются и не обманывают себя, но знают достоверно, что они ходят во тьме”33.
    Святитель Игнатий (Брянчанинов), так же, как и преподобный Симеон, разделяя степени совершенства, говорит, что любовь к врагам есть та высшая ступень в лествице любви к ближнему, с которой мы вступаем в необъятные чертоги любви к Богу.
    Вторая ключевая позиция в истолковании Мф?5:38–39 – общая для патристической и историко-критической экзегезы – объект, являющийся источником зла – tщ ponerщ.
    Святоотеческая экзегеза этого места Нагорной проповеди как правило производилась с пастырско-аскетической целью. Поэтому Отцы с уровня буквальной интерпретации обычно переходят на уровень онтологической природы зла, который не прочитывается прямо из текста. Чаще всего святые отцы называют главного носителя зла – диавола.
    Великий учитель монашества IV в. преподобный Антоний поучает: “Будь мудр: молчанием загради уста клевещущих на тебя. Не оскорбись, если кто будет говорить худо о тебе: это действие нечистых духов, старающихся устраивать препятствия человеку к получению духовного разума”34.
    Святитель Иоанн Златоуст, опять-таки в чисто практической рекомендации, также переносит прочтение этой заповеди на уровень онтологической природы зла: “Когда кто-нибудь обидит тебя, ты смотри не на него, но на диавола, который побуждает его к тому; на диавола изливай весь свой гнев, а о нем даже жалей, так как он находится под влиянием диавола”35. А блаженный Феофилакт Болгарский, под влиянием общего духа аскетики в XI в., уже прямо усваивает такой смысл этому евангельскому месту: “Злым называет здесь диавола, действующего посредством человека, показывая сим, что бьющий распаляется диаволом”36.
    Однако, собственно евангельский текст, взятый в его “букве” не подает поводов для такого прочтения. Священник М. Фивейский, автор комментариев на Евангелие от Матфея, вошедших в “Лопухинскую Библию”, соглашается с результатами филологического анализа, сделанного немецким библеистом Цаном37.
    Объект, являющийся источником зла, в греческом языке (как, впрочем и в русском), поставлен в дательном падеже – tщ ponerщ ‘ злому’. При этом, датив tщ ponerщ, имеющий окончание, общее для мужского и для среднего рода, Цан отождествляет не с мужским родом (Р ponerТj – в этом случае было бы возможно понимать под “злым” диавола), а со средним родом (tХ ponerТn). Фивейский согласен с этим выводом Цана и подтверждает его характером мироощущения слушателей Христа – простого палестинского люда. Для слушателей Спасителя “злое” или зло было, разумеется, не абстрактным мировым злом, как, в частности, понимал Мф 5Толстой, и даже не персонификацией зла в лице отца лжи – диавола, как интерпретировали это место в целях пастырско-аскетического назидания святые отцы. “Злое” для слушателей Христа было очень конкретными неприятностями, здесь же перечисленными Спасителем: “ударить в щеку”, “судиться”, “взять”, “принудить” (Мф?5:39–41).
    Переадресование источника зла к его первопричине – диаволу – делалось святыми отцами для наиболее убедительного разъяснения, почему не следует реагировать на неприятности и отвечать на обиды. “Итак, ужели диаволу не должно противиться? – спрашивает блаженный Феофилакт и сам же отвечает на свой вопрос. – Должно, только не обратными ударами, а терпением, ибо огонь гасится не огнем, а водою. Впрочем не думай, что здесь говорится только об ударе в щеку, – нет, но и о всякой другой обиде”38. Аналогичное объяснение можно встретить, например, у святителя Тихона Задонского: “Истинный враг наш – диавол, который и людей учит, чтобы нас гнали. И потому по большей части он является причиной озлобления нашего, а не люди. Он нас через людей гонит и озлобляет, и его надо ненавидеть, а людям соболезновать, что его слушают”39.
    Одна из главных задач патристической нравственной проповеди – показать относительный, а не абсолютный характер земного зла в форме обид, страдания, неприятностей, скорби. Больше того, относительное зло может быть обращено в абсолютное благо.
    “Божие домостроительство таково, – учит святитель Иоанн Златоуст, – что чем нам вредят, то самое служит к нашей пользе”40. “Ты потерпел какое-нибудь зло? – спрашивает тот же отец. – Но если захочешь, оно вовсе не будет злом. Возблагодари Бога, и зло обратится в добро”41. “Не кляни обижающего тебя, – увещевает Златоуст, – иначе ты претерпишь оскорбление, а плода лишишься, понесешь вред, а награды не получишь. А это крайне безумно – претерпев труднейшее, не перенести легчайшего”42.
    “Бесы боятся, – объясняет преподобный авва Зосима, – если увидят, что кто-нибудь, будучи подвергаем бесчестию, ущербам, всяким другим неприятностям, – скорбит не о том, что подвергся этому, но о том, что не перенес этого мужественно: ибо понимают, что он вступил на истинный путь и имеет твердое желание ходить по заповедям Божиим”43.
    В-третьих, субъект, переносящий зло. Итак, выяснено, что значит “не противься” и что представляет собой “злое”. Осталась последняя ключевая позиция экзегезы Мф?5:39, то есть осталось выяснить, кто является субъектом, терпящим зло. В самом деле, к кому, собственно, обращен императив “не противься”?
    Для патристической экзегезы такого вопроса просто не существовало – эти слова обращены непосредственно к каждому человеку для его личного исполнения. Поэтому традиционное святоотеческое истолкование Мф?5:38–39 (“Не противься злому”) фактически не дает ответа на те вопросы, которые поставило толстовство.
    В этом нет ничего удивительного. Проблема непротивления злу, инородная христианству, возникла отчасти на почве полностью искаженного представления о нем (отношения к христианству как к нравственной системе), отчасти вообще на почве древних восточных религий. Если прямую генетическую связь между толстовством и гандизмом установить трудно, то некоторое взаимовлияние идей древней индийской философии и доктрины Толстого – толстовства и идеи “ахимсы”, ненанесения зла, принятой Махатмой Ганди – все же несомненно.
    Во всяком случае искусственное сталкивание двух мест в Нагорной проповеди – 5и 5:38–39 – стало возможным только после потери подлинного представления о христианском учении в секулярной среде Европы и России, а также после сведения христианства к исключительно нравственной системе, которое завершил в XVII в. Иммануил Кант. Поэтому лишь в патристике нового времени собственно и можно найти решение проблемы непротивления злу, как, например, в Словах святителя Димитрия Ростовского, жившего в эпоху предпросвещенческого барокко.
    Святитель Димитрий Ростовский был свидетелем формировавшегося мироощущения Нового времени, и это отразилось в нравственной проблематике, им затрагиваемой. Во всяком случае, он уже ясно видит проблему коллизии личного непротивления злу и христианской ответственности за ближних.
    Разъясняя учение Нагорной проповеди о любви к врагам (“Любите врагов ваших” – Мф?5:44), святитель Димитрий предупреждает: “Не думай, слушатель мой, чтобы я повторил слова эти о тех врагах, которые воюют с нашим христианским отечеством и враждуют против нашей благочестивой веры. Говорю я не о тех врагах, которых, как богопротивных, подобает ненавидеть, согласно слову Давида: «Мне ли возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгневаться восстающими на Тебя? Полною ненавистию ненавижу их; враги они мне» (Пс?138:21–22). Тех не только нельзя любить, но даже необходимо выступать войной против них, полагая душу свою за христианское царство и за целость Церкви”.
    “В одно время вопрос об этом нечестивые предложили святому христианскому философу Константину, нареченному Кириллом”, – обращается святитель Димитрий к историческому прецеденту, почерпнутому из хорошо известного ему как редактору-составителю Четьих Миней агиографического материала. – “Сарацины сказали: «Если Христос Бог ваш, то почему вы не делаете так, как Он велит вам? Ведь Он повелевает вам молиться за врагов, делать добро ненавидящим вас, подставлять щеку бьющему; вы же поступаете не так, но делаете совершенно противоположное. Вы острите оружие на тех, которые с вами так поступают, выходите на борьбу и убиваете». Блаженный Константин отвечал: «Если в каком-либо законе будут написаны две заповеди и даны будут для исполнения людям, то какой человек будет истинным законохранителем: тот ли, который совершит одну заповедь, или тот, который обе»? Ему сказали: «Тот лучше, который исполнит обе заповеди».
    Тогда философ ответил, – формулирует решение этой проблемы как соотношение между личной обидой и ответственностью за ближних словами Просветителя славян Димитрий Ростовский, – «Христос Бог наш, повелевший нам молиться за обидящих и благотворить им, сказал нам и следующее: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин?15:13). В каждом отдельном случае мы терпим причиняемые нам обиды; вообще же защищаем друг друга, полагая души свои для того, чтобы вы, пленив братьев наших, не пленили бы с телами и души их, склонив их к своим богопротивным делам”44.
    В толстовстве и крайних формах пацифизма как раз и произошла подмена субъекта непротивления злу. С личности, руководствующейся требованиями новозаветной нравственности, требование непротивления было перенесено на общество, взаимоотношения внутри которого регулируются принципами права и законности.
    Подлинный смысл евангельской заповеди непротивления злу русским библеистам пришлось выявлять в полемике с толстовством. Епископ Иннокентий (Кременский) специально обращает внимание на то, что “Христос хочет сказать: не противься злому действию, когда оно направлено лично против тебя. Относительно же непротивления злу при защите ближнего Он не говорит ничего…”45
    Свою мысль епископ Иннокентий подтверждает чрезвычайно интересным наблюдением над последующим текстом Нагорной беседы. Он обратил внимание на те четыре конкретных примера, которыми Спаситель подкрепил общее положение о непротивлении злу.
    Во-первых, все четыре примера: первый – личное оскорбление (пощечина), второй – нарушение прав собственности, третий – личная услужливость, готовность пожертвовать своим временем и четвертая – добровольная денежная жертва (взаймы или безвозмездно) – являются образчиком не очень крупной неприятности, которую каждый человек переживает исключительно лично.
    Во-вторых, эти примеры выстроены как обратная лестница, от большего к меньшему. Унижение чести переживается глубже и скорее вызывает месть, чем потеря материальных благ; последняя оценивается выше, чем потеря времени; и четвертый пример – предоставление денег взаймы, что практически ничего не стоит46.
    Профессор Зарин доказывает личный характер непротивления тем, что Христос говорит о вреде, причиненном в незначительных размерах: “Из многих возможных случаев давления на христианина со стороны tХ ponerТn Христос Спаситель указывает для примера лишь те, которые вполне могут остаться в пределах личных отношений, не вызвав вмешательства судебной инстанции. Здесь не говорится, например, если кто выбьет зуб или выколет глаз, – пусть христианин предоставит обидчику и дальше действовать в таком же направлении. Тем более не говорится, что подстерегающему на пути разбойнику следует предоставить расправиться с безоружным путником так, как он хочет”47.

  11. Bludmoon Ответить

    Как вы себя поведете, если увидите, что на улице пристают к беззащитному человеку? Поспешите пройти мимо, чтобы не досталось самим? Вызовете полицию и будете отстраненно смотреть, что будет дальше? Или же поучаствуете в беде ближнего?
    Не будем кривить душой: в нашем обществе распространены трусость, неспособность защитить ближнего и откликнуться на чужую боль. Самое же страшное бывает тогда, когда свою безучастность и слабохарактерность мы объявляем добродетелью смирения.
    Вот история, случившаяся совсем недавно. Нет смысла пересказывать все детали. Но суть в том, что в период активной пропаганды ювенальной юстиции у молодой мамы отняли двух малышей. Приходя к зданию, где находились детишки, она плакала возле окна, откуда на нее смотрели ее малыши и тоже рыдали навзрыд. И главное, ситуация на местном уровне не могла разрешиться. В органах опеки изобретали самые разные основания: «отдадим, когда сделаете ремонт в квартире», «отдадим, когда соберется комиссия». Как потом выяснилось, возвращать детей и не собирались. Однако среди друзей пострадавшей семьи нашлись те, кто проявил активное участие. Удалось выйти на структуры, наблюдающие за деятельностью опеки. Административное вмешательство сверху, выявив ряд нарушений в действиях опеки, обязало вернуть детей маме. Ювенальщики буквально шипели: «Кто там вмешался?» Но пусть это останется тайной.
    Вопреки распространенным взглядам, добро – это вовсе не робкая благостность по отношению к совершающемуся вокруг нас злу, не толерантное заискивание или терпимость к любым формам общественной несправедливости. Подлинные любовь и добро – это активная сила, которая никогда не будет мириться со злом, злобой или несправедливостью, в нужный момент противостанет им, будет с ними бороться и их искоренять.
    В поэме М.Ю. Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» бесстрашный купец Калашников не побоялся вступить в конфликт с любимым опричником царя Иоанна Грозного. Почему? Потому что опричник Кирибеевич хотел посягнуть на семью Калашникова, опозорить его жену, и супруг, не боясь неминуемой смерти, одолевает противника.
    Как же соотнести с упомянутым случаем христианское смирение и беззлобие?
    Подлинные смирение, кротость, беззлобие не есть слабохарактерность; напротив, это умение владеть собой, своими страстями и чувствами, что предполагает внутреннюю крепость и силу воли. С одной стороны, это умение совладать с собственным гневом, чтобы не выплескивать его без причин. А с другой – умение дать неприятелю достойный отпор, когда требуется защитить своих ближних.
    Схиигумен Савва (Остапенко): «Какая страсть самая опасная, и какой грех самый губительный? Трусость и боязливость».
    Архимандрит Рафаил (Карелин), запечатлевший в своих воспоминаниях образ многих духовных людей, с которыми он встречался, приводит интересные рассуждения известного старца схиигумена Саввы (Остапенко): «Какие страсти отец Савва считал самыми губительными для современного человека? Как ни странно, батюшка не назвал ни блуд, ни гордость. Я как-то спросил у него: “Какая страсть самая опасная, и какой грех самый губительный?” Он ответил: “Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью. Он не может довести доброго дела до конца, всегда как бы лавирует между людьми. У боязливого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно под действием страха может стать отступником и предателем”. Когда я спросил: “А как преодолеть эту страсть?” Он ответил: “Преодолевай ее в малом, не надейся на людей, в том числе на себя, а уповай на Бога”. А затем добавил: “Молись Божией Матери – Она наша взбранная Воевода”».
    Как же объяснить поведение некоторых святых, например преподобного Серафима Саровского, который не стал оказывать сопротивления своим личным обидчикам, напавшим на него в лесу? Ведь святой Серафим физически был намного крепче их, однако не стал сопротивляться – ему покалечили позвоночник, так что всю жизнь он ходил согбенный.
    Святитель Филарет Московский однажды произнес замечательные слова, о которых стоило бы помнить: «Гнушайтесь врагами Божиими, поражайте врагов Отечества, любите врагов ваших». Есть три категории врагов, и к каждой из них стоит по-особому относиться:
    – личных врагов христианин призван прощать, предоставляя суд над ними сердцеведцу Богу;
    – врагам Отечества следует давать достойный отпор, потому что, защищая Отечество, мы избавляем ближних от многих бед;
    – врагами же Божиими, то есть теми, кто осознанно идет против Бога, необходимо гнушаться, то есть отвращаться, сторониться их заблуждения.
    Обиду мы терпим, когда она причиняется нам как людям частным. Но в обществе мы друг друга защищаем.
    Когда святой Константин Философ (в монашестве Кирилл), просветитель славян, посланный греческим императором к сарацинам для прения о вере, пришел в их столицу, то он услышал следующее недоумение: «Христос есть Бог ваш, почему же вы не поступаете так, как Он повелевает вам? Он заповедал вам молиться за врагов, добро творить ненавидящим и гонящим вас, бьющим в щеку обращать другую, – вы же поступаете не так: если кто обидит вас, вы изощряете меч, выходите на войну, убиваете. Почему же вы так делаете?» Выслушав, святой Константин спросил у них: «Если в каком-нибудь законе будут написаны две заповеди, то который человек окажется более совершенным исполнителем закона: тот ли, который исполняет одну, или тот, кто исполняет обе заповеди?» – «Тот вернее служит Богу, который исполняет обе заповеди», – отвечали ему. «Правильно, – продолжал святой. – Итак, теперь рассудите дальше: истинно, что Христос повелел нам молиться за обижающих нас и благотворить им. Но Он сказал также, что большей любви никто из нас явить в этой жизни не может, как если кто положит душу свою за друзей своих. Свою обиду терпит каждый из нас, когда она причиняется нам как людям частным. Но в обществе мы друг друга защищаем, жертвуем своей жизнью, чтобы вы, пленив наших сограждан, вместе с телом не пленили и их души, принудив их к отречению от веры и богопротивным действиям. Ведь вы, если покорите какую-нибудь землю, то всех принуждаете принимать вашу веру и лишаете Небесного Царствия. Так лучше нам предать телесной смерти некоторых из ваших воинов, чем если многие из наших братьев по вере умрут через вас духовною смертью».
    Древнехристианский подвижник преподобный Исидор Пелусиот рассуждал: «Апостол Павел сказал: “Аще возможно… со всеми человеки мир имейте” (Рим. 12: 18). Иногда бывает это и невозможно, когда дело идет о благочестии, о справедливости, о целомудрии, и, просто сказать, о всех добродетелях. Как будет в мире благочестивый с нечестивым, правдивый с лживым или целомудренный с похотливым, который готов растлить не чужую только, но и свою собственную красоту? “Держись… мира со всеми призывающими Господа от чистого сердца” (2 Тим. 2: 22)».
    Преподобный Сергий Радонежский, являя собой пример глубочайшего смирения, никогда не мстил обидчикам и считал за лучшее удалиться из обители, нежели наказывать тех, кто негодовал на него. Однако он благословил на ратный подвиг иноков Пересвета и Ослябю, да и самого благоверного князя Димитрия Донского, чтобы они поражали врагов Отечества. Как же его личное смирение и кротость совмещались с согласием на чье-то убийство? Дело в том, что смирение святого человека (а поступки святых – пример для подражания каждому из нас) – это смирение не перед злом как таковым, а прежде всего перед Богом, то есть послушание воле Божией. Преподобный Сергий жил по Божиим заповедям, и Господу угодно было защитить Русскую землю от монголо-татар руками русских воинов, поэтому преподобный, прозревая Божию волю, благословил князя и воинов на ратный подвиг.
    Во время обороны Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, осаждаемой польскими интервентами в 1608–1610 годах, было явлено удивительное чудо. Однажды при вражеской атаке возле стен обители явились преподобные Сергий и Никон Радонежские. Неприятели пускали стрелы, которые едва достигали места, где стояли святые, как возвращались обратно, поражая захватчиков. Те, кто уже достиг Небесного Царства, Царства Евангельских истин, дают на земле достойный отпор врагам, наказывая дерзких людей, напавших на святую обитель!

  12. DangMaster Ответить

    О противлении злу
    «А Я говорю вам: не противься злому» … (Мф. 5,39)
    «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и гонящих вас» … (Мф. 5, 44)
    Кому не знакомы эти строки? И как часто их – вырванные из контекста, из самого широкого, всеохватывающего новозаветного контекста – используют при попытках обрести точку опоры для собственных действий в нашем преисполненном зла и противоречий мире.
    Христос, призывающий к непротивлению, и Христос, изгоняющий торгующих из храма …
    Христос, благословляющий и прощающий врагов, и Христос, безпощадно клеймящий фарисеев и предрекающий лицемерам заслуженное наказание в день суда …
    Но Христос Един и учение Его едино. Нет в Нем и в учении Его противоречий. Видимые противоречия и недоразумения могут возникать лишь вследствие фрагментарности нашего восприятия Истины, Которая не терпит попытки разложения Ее на составные части.
    Говоря о применении насилия в борьбе со злом, либо же напротив – об отказе от насильственных методов, – мы вынужденно привносим в момент конфронтации собственную личность, которая по причине пораженности человеческой природы первородным грехом оказывается страстным образом вовлеченной в конфликт. И как только это происходит, немедленно исчезает видение духовное, а взамен него выступает видение душевное или, иначе, чувственное. И человека нельзя за это осуждать, ибо при существующем положении вещей иного и быть не может. Мы не можем созерцать одновременно две стороны предмета, не можем одновременно давать явлениям оценку мирскую и Божественную (ср. «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь» – Ис. 55,8).
    Вся проблема возникает тогда, когда мы пытаемся примирить в своем сознании совершаемые нами в миру физические действия с самым высоким духовным и нравственным императивом, которым является Сам Христос. Не забудем, что нет способа нам самим, без помощи и милости Божией, до конца преодолеть грех в себе. Так какие основания у нас рассчитывать на непогрешимость действий наших в мире сем? А если так, то не будет ли всего лишь справедливым и искренним шагом признать, что любая наша «борьба со злом», «противостояние злу» – суть явления того же качественного порядка, что и зло, с которым мы боремся? И отличаются от него только степенью своего несовершенства (пусть даже иногда и очень значительно). Потому часто и говорят, что «добро с кулаками» превращается в свою противоположность.
    Так что же, – спросят, – склонить голову перед злом этого мира, отдать себя и своих ближних на растерзание князю тьмы? Этого ли ждет от нас Спаситель? Или же смысл нашего христианского подвига (да позволено будет мне именно этим высоким словом назвать тот путь, которого сам я столь мало достоин и на котором столь часто оступаюсь и падаю) в непрестанном сопротивлении силам зла, в борьбе с ними?
    Выскажу мнение, которое, конечно, не будет оригинальным и чем-то новым, ибо все это хорошо известные истины.
    Очевидно, что борьба со злом не должна быть борьбой с человеком этим злом одержимым.
    Разве цель наша – уничтожить человека? Нет, цель – уничтожить зло, соделав человека здоровым. Не забудем же при этом ни на мгновение, что и сами мы, пытающиеся помочь другому, не безгрешны, сами нуждаемся в помощи. Уже одна эта мысль обязана делать нас безконечно осмотрительными, самокритичными и смиренными в наших даже самых благих устремлениях. И разве что-то возможно без помощи Божией? Без молитвы к Нему обращенной? Без самого главного – любви к человеку, без того, чтобы в каждом, даже самом падшем из ближних наших, прозревать Образ Творца?
    Так как же тогда бороться?
    Мы все хорошо знаем слова Апостола: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостоять в день злой и, все преодолев, устоять.
    Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, и обув ноги в готовность благовествовать мир; а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие»
    (Еф.6,11-17).
    Вот то, без чего в принципе нельзя даже думать о какой-либо борьбе с врагом, если мы хотим бороться и противостоять злу по-христиански. Не имея названного Апостолом всеоружия Божиего, мы стали бы бороться со злом его же методами и результат был бы плачевен даже в случае нашей «победы». И только приняв это Божественное всеоружие, мы можем и имеем право выступать против врага рода человеческого и в повседневной жизни нашей. Выступать с любовью и состраданием к людям и с верою и молитвою в сердце своем. Да, борьба может подчас сопровождаться насилием, принуждением, но да свершатся вынужденное насилие и принуждение без отдания сердца своего чувствам мстительности и торжества над побежденными. Тогда и Господь будет с нами и победа наша сможет писаться без кавычек, ибо станет победой в духе, подлинной, единственно правильной и непреходящей победой.

  13. Dolas Ответить

    Смотреть что такое “НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ” в других словарях:

    непротивление злу — (новейшее учение Гр. Л.Н. Толстого) Ср. Никто не прав, никто не виноват … Так и все изуверы рассуждают, гасильники. С этим дойдешь до непротивления злу… Прибаутку то эту мы теперь везде слышим. Боборыкин. Василий Теркин. 3, 40. Ср. Она… … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
    Непротивление злу — Непротивленіе злу (нов?йшее ученіе Гр. Л. Н. Толстого). Ср. «Никто не правъ, никто не виноватъ…» Такъ и вс? изув?ры разсуждаютъ, гасильники. Съ этимъ дойдешь до непротивленія злу…. Прибаутку то эту мы теперь везд? слышимъ. Боборыкинъ. Василій … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона (оригинальная орфография)
    НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ — принцип, укорененный в различных культурных парадигмах, идеал личной и общественной жизни, основанный на убеждении в том, что активное противостояние злу ведет к его усилению. Как правило, основные мотивы этических и социально политических… … Современный философский словарь
    Непротивление злу — принцип христианской этики, провозглашающий идеалом личной и общественной жизни, основанной на убеждении, будто противостояние злу увеличивает и усиливает само зло. Данный принцип полностью или частично вошел во многие религиозные конфессии, в… … Основы духовной культуры (энциклопедический словарь педагога)
    Непротивление злу насилием — Слово и понятие, которое Л. Н. Толстой (1828 1910) ввел в русский язык в качестве одного из основных постулатов своего религиозно философского учения («толстовства»), к которому он пришел в 1880 е гг. Существо своего учения писатель изложил в… … Словарь крылатых слов и выражений
    непротивление злу насилием — сущ., кол во синонимов: 2 • кротость (34) • покорность (30) Словарь синонимов ASIS. В.Н. Тришин. 2013 … Словарь синонимов
    НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ НАСИЛИЕМ — принцип поведения и учение, основанные на истолковании насилия (в т. ч. и революц. насильств. борьбы) как безусловного зла. Это учение составляет соц. нравств. ядро различных мелкобурж. идеологий, являясь отражением угнетения человека… … Атеистический словарь
    Непротивление злу насилием — Книжн. Отказ от насильственного подавления зла, стремление к преодолению его покорностью, смирением. /em> Восходит к Евангелию. БМС 1998, 402 … Большой словарь русских поговорок
    НЕПРОТИВЛЕНИЕ — НЕПРОТИВЛЕНИЕ, непротивления, мн. нет, ср. (книжн.). Только в выражении: непротивление злу (насилием) в религиозно философском учении Л.Толстого: преодоление зла посредством покорного и пассивного его приятия. Непротивление злу на руку… … Толковый словарь Ушакова
    НЕПРОТИВЛЕНИЕ — НЕПРОТИВЛЕНИЕ, я и НЕПРОТИВЛЕНСТВО, а, ср. Отказ от активной борьбы со злом, противопоставление ему покорности, пассивности, смирения. Непротивление злу. | прил. непротивленческий, ая, ое. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 … Толковый словарь Ожегова

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *