Какие проблемы и почему оказались в центре внимания авторов сборника вехи?

17 ответов на вопрос “Какие проблемы и почему оказались в центре внимания авторов сборника вехи?”

  1. AkTep_u3_KuHo Ответить

    «Вехи» – это самоанализ, самокритика.
    Признание каждой личности с ее внутренним миром и творческими силами, главной ценностью человеческого бытия.
    Обновление российской государственности немыслимо без правовой реформы (правовое государство исключает абсолютизм любой власти).
    Марксизм, как наиболее последовательное выражение социалистического мировоззрения исходит из безусловного приоритета социального, классового над личностью человека – в этом антигуманизме ущербность марксизма. Марксизм обольщает человека будущим счастьем, принося в жертву целые поколения людей настоящего. Провозглашая человечество высшей святыней и ценностью, марксизм очень жесток к каждому реальному человеку, живущему сейчас.
    Невозможно освободиться от внешнего гнета без освобождения от внутреннего рабства, без утверждения внутренне духовно-свободной личности.
    Главная задача российской интеллигенции – покаяние, восстановление религиозного смысла жизни, возвращение к Богу.
    Краткий анализ статей сборника «Вехи»[7]
    Сборник «Вехи» имеет подзаголовок – «Сборник статей о русской интеллигенции», авторы статей договорились о том, что каждый из них будет исследовать какую-либо одну проблему, какую-либо одну составляющую облика российской интеллигенции.
    Так, Н.А.Бердяев исследовал проблему – интеллигенция и философия, С.Н.Булгаков – интеллигенция и религия, М.О.Гершензон – интеллигенция и личность, А.С.Изгоев – интеллигенция и быт, Б.А.Кистяковский – интеллигенция и революция.

  2. MOZES Ответить

    “Вехи” – сборник статей о русской интеллигенции, выпущенный в 1909 году, в Москве, группой религиозных философов (Бердяев, Булгаков, Струве, Франк, Гершензон, Изгоев, Кистяковский), которые выступали с критикой идеологии и практических установок революционной, социалистически настроенной интеллигенции, политического радикализма, идеализации народа (пролетариата).
    Содержание сборника обозначило, прежде всего, необходимость переоценки ценностей образованного общества, их иерархичности.
    Исследуя в разных плоскостях проблему интеллигенции, участники “Вех” были едины в основополагающем принципе признания “теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития”. Авторы доказывали существование абсолютных нравственных ценностей, приоритетность ценностного поиска в национальной философской и культурной традиции перед западными заимствованиями.
    Критика, во-первых, непрофессионализма интеллигенции и, во-вторых, преобладающее значение крайних элементов в любой области человеческой жизни. (Ярким примером этого может служить приниженное значение права как одной из культурных ценностей и отрицание идеи компромисса).
    Авторы “Вех” призывали интеллигенцию к своеобразному покаянию, осознанию своей роли в настоящем и прошлом российской истории, к углублению во внутренний мир и движению к религиозному гуманизму. “Не вокруг творцов нового шума — вокруг творцов новых ценностей вращается мир!” — так словами Ницше характеризовал особенность переживаемого момента в развитии интеллигенции, её дальнейшего существования С. Франк.
    Резонанс “Вех” был велик. Причина этого лежит в значении несоизмеримо большем, чем смысл тех исторических событий, которыми был вдохновлён сборник. Основа его проблематики касалась вечных вопросов соотношения “духовности” — в истории и в личности, эту духовность выражающей.
    Вместе с тем, многие представители светского образованного общества, предпочитали толковать “веховскую” платформу как призыв к интеллигенции выйти из политической борьбы и сосредоточиться на задаче религиозного совершенствования.
    Г. В. Плеханов дал краткие ссылки на “Вехи” в серии статей в журнале “Современный мир”за 1909 г. Как “непреодолимую склонность к религиозному догматизму” характеризовал он состояние авторов сборника, а также ряда противоположных им по мировосприятию представителей интеллигенции — А. Луначарского, Д. Мережковского, Н. Минского и других. Плеханов подчёркивал, что “религия не создаёт нравственности”, а только освящает её правила, вырастающие на почве конкретно-исторического общественного строя.
    С отрицательных позиций выступил Д. Мережковский, который в статье “Семь смиренных”, вышедшей в газете “Речь” 26 апреля 1909 г., назвал сборник отлучением русской интеллигенции, а его авторов “семью смиренными, семью цветами радуги, слитыми в один белый цвет во имя общего дела — ненависти”. Идее внутреннего самосовершенствования он противопоставлял соборность, общественность, Церковь, вне которой нет спасения.
    А. Белый в журнале “Весы” назвал сборник “замечательной книгой”, цель которой — “не суд, а призыв к самоуглублению”.
    В. Розанов считал, что авторы “Вех” способствовали духовному подъёму русской интеллигенции через самоотречение и самоуглубление в сущность внутреннего мира: “Это — самая грустная и самая благородная книга, какая появилась за последние годы”.

  3. Ballamand Ответить

    Вехи (1909) — сборник статей русских философов начала XX века о русской интеллигенции и её роли в истории России. Издан в марте 1909 г. в Москве. Получив широкий общ.резонанс, к апрелю 1910 г. выдержал четыре переиздания общим тиражом 16000 э.
    Авторами «Вех» были выдающиеся умы своего времени. Мысль о создании сборника принадлежала историку, литературоведу и философу Гершензону (1869–1925). Он сумел привлечь к работе над ним своих единомышленников и стал редактором книги. поставил перед авторами одно условие. – не читать статей друг друга и не обсуждать их.
    Сборник открывался статьей Бердяева (1874–1948) Философская истина и интеллигентская правда: обрушился на российскую интеллигенцию за ее излишнюю приверженность к политике и общественному служению, вынуждавшую забывать о любых других проблемах, а главное, лишавшую людей внутренних нравственных ориентиров, заменяя их общепринятыми мнениями.
    – работа о.С.Н.Булгакова Героизм и подвижничество. (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции).
    В статье Интеллигенция и революция Струве поставил все ту же проблему внутренней опустошенности российских интеллигентов. Для него эта опустошенность проявляется прежде всего в «отщепенстве… отчуждении от государства и враждебности к нему». Истоки отщепенства – в безрелигиозности интеллигентов, а это в свою очередь породило смуту российской революции и «легковерие без веры, борьбу без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения…».
    С. Франк (1877–1950). Его статья Этика нигилизма – завершающей в сборнике. Высказав претензии к российской интеллигенции, более или менее сходные, попытался создать некий обобщенный образ интеллигента. Его определение интеллигента как «воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия» подводит итог всем многочисленным размышлениям о безрелигиозности и максимализме российского образованного общества.
    События 1917 показали, насколько «веховцы» были правы в своей оценке российской интеллигенции и ее роли в истории страны. После падения монархии и прихода большевиков к власти у философов, естественно, возникло желание осмыслить происходившие на их глазах драматические перемены. Так, в тяжелых условиях, во время начавшегося преследования кадетской партии и уничтожения свободы слова, был создан сборник «Из глубины», в котором приняли участие многие веховцы – Бердяев, Булгаков, Изгоев, Струве, Франк.

  4. Принцесс~КоIIIоколадка Ответить


    Вышедшей более века назад брошюре «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» была суждена долгая жизнь. Хотелось бы сразу оговориться: выход в 1909 году этого сборника статей семи авторов действительно стал эпохальным событием. Пожалуй, это была наиболее талантливая и продуманная критика русской интеллигенции. До сих пор на нее многие смотрят именно глазами «Вех». Однако сам сборник все же сложнее бытующих о нем представлений. Обычно «Вехи» воспринимаются интеллигентским покаянием за революцию 1905 года. Именно поэтому сборник сразу после его выхода приветствовал в своем открытом письме архиепископ Антоний (Храповицкий). Сами веховцы отвергали это представление и оставались верными радикальной оппозиционности[1]. Почему? Авторы «Вех», несмотря на свою молодость (все они были на четвертом десятке), были активными участниками Первой русской революции. П.Б. Струве являлся редактором радикального журнала «Освобождение», вклад которого в провоцирование революции было бы сложно переоценить. Революционно настроенный экономист и публицист С.Н. Булгаков начал менять свои взгляды лишь под впечатлением от скандальных заседаний II Государственной Думы в 1907 году. Однако путь отказа от политического радикализма был чрезвычайно тернист и вовсе не был еще пройден к моменту выхода «Вех». Лучше всего об этом написано в глубокой монографии М.А. Колерова[2]. В любом случае, основные либеральные ценности (свобода, прогресс, индивидуализм) все-таки оставались для веховцев первоочередными и непререкаемыми. Почти все авторы сборника были связаны с кадетской партией – главной силой русского радикального либерализма. Кстати говоря, трое из семи веховцев были иудеями (С.Л. Франк принял Православие лишь через три года).
    Позднее, в вышедшем в 1918 году сборнике «Из глубины», который стал своеобразным продолжением «Вех», П.Б. Струве назвал их лишь «робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась еще в 1905-1907 годах и разразилась в 1917 году»[3]. Однако «Вехи» не были даже «слабым» предупреждением о революции – скорее наоборот. Страшна авторам сборника была не революция, а ее бесславный провал. Один из авторов «Вех» А.С. Изгоев восхищался младотурецкой революцией 1908 года, считая ее образцом национального возрождения и примером «нравственной мощи»[4]. Александр Соломонович не мог знать, что через несколько лет именно младотурки доведут Османскую империю до авантюрного вступления в Первую мировую войну, политической катастрофы и окончательного распада.
    Однако веховцы не считали, что России грозит новая революция. Более всего они боялись реакции и застоя. М.О. Гершензон писал: «Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все, чего он не делает… Над молодежью тирания гражданственности сломлена надолго, до тех пор, пока личность, углубившись в себя, не вынесет наружу новой формы общественного идеализма. Будет то, что и в семье, и у знакомых, и среди школьных товарищей подросток не услышит ничего определенного»[5].
    Неудачная революция, как отмечали авторы сборника, стала следствием врожденных пороков русской интеллигенции. «Революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией», – писал по этому поводу С.Н. Булгаков. Интеллигенция отнеслась к своему революционному призванию поверхностно. Струве корил интеллигенцию за политический непрофессионализм: «Никогда никто еще с таким бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим и социальным переменам, как наши революционные партии и их организации в дни свободы. Достаточно указать на то, что ни в одной великой революции идея низвержения монархии не являлась наперед выброшенным лозунгом. И в Англии XVII века, и во Франции XVIII века ниспровержение монархии получилось в силу рокового сцепления фактов, которых никто не предвидел, никто не призывал, никто не “делал”»[6].
    Причиной несостоятельности интеллигенции, как отмечалось, было ее «отщепенство». В этом смысле Струве рассматривал интеллигенцию историческим преемником того казачества, которое сыграло ключевую роль в русской Смуте начала XVII века и Пугачевщине. Отличием было лишь то, что интеллигенция приняла на вооружение западные социалистические идеи. Таким образом, по мнению веховцев, именно интеллигенция становилась препятствием на пути развития России. Гершензон цитировал жесткую и нелицеприятную фразу А.П. Чехова: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр»[7]. Поэтому интеллигенция в перспективе неизбежно должна была либо прекратить существование, либо полностью переродиться.
    Некоторые веховцы советовали читателям проникнуться «буржуазностью». М.О. Гершензон даже в усилении эгоистических настроений видел первый этап выздоровления России. «Эгоизм, самоутверждение – великая сила; именно она делает западную буржуазию могучим бессознательным орудием Божиего дела на земле», – писал публицист. Но все же этого было недостаточно. Струве очерчивал перспективы таким образом: «Русская интеллигенция, отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства, перестанет существовать как некая особая культурная категория. Сможет ли она совершить огромный подвиг такого преодоления своей нездоровой сущности? От решения этого вопроса зависят в значительной мере судьбы России и ее культуры… Есть основание думать, что изменение произойдет из двух источников и будет носить соответственно этому двоякий характер. Во-первых, в процессе экономического развития интеллигенция “обуржуазится”, то есть в силу процесса социального приспособления примирится с государством и органически-стихийно втянется в существующий общественный уклад, распределившись по разным классам общества… Но может наступить в интеллигенции настоящий духовный переворот, который явится результатом борьбы идей». Признак начала такой «борьбы» Струве видел в падении популярности социалистических идей, которые ранее были основным знаменем интеллигенции[8].
    Следствие «борьбы идей» Бердяев узрел в будущем философском синтезе: «Интеллигентское сознание требует радикальной реформы, и очистительный огонь философии призван сыграть в этом важном деле немалую роль. Все исторические и психологические данные говорят за то, что русская интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность интеллигенции в органическом соединении теории и практики, “правды-истины” и “правды-справедливости”». Тогда, по мнению Бердяева, «народится новая душа интеллигенции». Булгаков и Франк выступали за религиозное возрождение. Франк советовал интеллигенции «перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму». Булгаков считал своим «общественным послушанием» создать такое «учение о личности», которое стало бы для интеллигенции спасительным[9]. Иными словами, религия, вера понималась как интеллектуальное и социальное учение, как идея.
    Многочисленные оппоненты «Вех», обычно достаточно поверхностные, упрекали авторов сборника в противоречивости и слабом знании традиций русского общественного движения. Слабость такой критики состояла в том, что веховцы писали скорее о собственном опыте, чем о прошедших веках. Кроме того, поднявшийся шквал свидетельствовал: обвинения, предъявленные авторами «Вех» русской интеллигенции, попали в цель. И дело было не в том, что идеи сборника были новы, – нет, о грядущей смерти интеллигенции в это время говорили многие: за несколько месяцев до выхода сборника ее возвещал на заседании Религиозно-философского общества А.А. Блок, о том же предупреждал Вяч. И. Иванов, причем на его докладе присутствовал П.Б. Струве[10]. Самое важное, что веховцы сами были плотью от плоти революции и интеллигенции. Не случайно их товарищ по кадетской партии П.Н. Милюков призывал веховцев не бороться с фатумом: «Опомнитесь. Вспомните о долге и дисциплине, вспомните, что вы – только звено в цепи поколений, несущих ту культурную миссию… Не вами начинается это дело, и не вами оно кончится. Вернитесь же в ряды и станьте на ваше место. Нужно продолжать общую работу русской интеллигенции с той самой точки, на которой остановило ее политическое землетрясение, ничего не уступая врагам, ни от чего не отказываясь»[11].
    Сложно сказать, подействовал ли такой призыв. Веховцы-кадеты не отрекались от своих идей, но и не покинули партию. Входившие в ее ЦК Струве и Изгоев оставались верны радикальной оппозиции. «Вехи» не были пророчеством: будучи хорошей критикой, они не стали указанием настоящего пути. «Настоящий духовный переворот», к которому призывали «Вехи», предполагал лишь «борьбу идей», а этого было мало. Критиковавшие интеллигенцию сами предлагали интеллигентские рецепты спасения. Ожидавшие «национальной революции» по младотурецкому образцу дождались ее в феврале 1917 года: интеллигенция взяла власть, чтобы бессильно уступить ее уголовщине. Дореволюционные идеи «лучших представителей» общественного движения не прошли проверку практикой. Лишь потом, «из глубины» смуты и распада, могло прийти отрезвление и понимание необходимости духовного делания, без которого «борьба идей» была бесплодна.

  5. Brazahn Ответить

    Вполне естественно, что, стоя на этой точке зрения, «Вехи» неустанно громят атеизм «интеллигенции» и стремятся со всей решительностью и во всей полноте восстановить религиозное миросозерцание. Вполне естественно, что, уничтожив Чернышевского, как философа, «Вехи» уничтожают Белинского, как публициста. Белинский, Добролюбов, Чернышевский — вожди «интеллигентов». Чаадаев, Владимир Соловьев, Достоевский — «вовсе не интеллигенты». Первые — вожди направления, с которым «Вехи» воюют не на живот, а на смерть. Вторые «неустанно твердили» то именно, что твердят и «Вехи», но «их не слушали, интеллигенция шла мимо них», гласит предисловие к «Вехам».
    Читатель уже может видеть отсюда, что не на «интеллигенцию» нападают «Вехи», это только искусственный, запутывающий дело, способ выражения. Нападение ведется по всей линии против демократии, против демократического миросозерцания. А так как идейным вождям партии, которая рекламирует себя, как «конституционно-демократическую», неудобно назвать вещи их настоящими именами, то они позаимствовали терминологию у «Московских Ведомостей» 78, они отрекаются не от демократии, — (какая недостойная клевета!), — а только от «интеллигентщины». Письмо Белинского к Гоголю, вещают «Вехи», есть «пламенное и классическое выражение интеллигентского настроения». «История нашей публицистики, начиная после Белинского, в смысле жизненного разумения — сплошной кошмар». Так, так. Настроение крепостных крестьян против крепостного права, очевидно, есть «интеллигентское» настроение. История протеста и борьбы самых широких масс населения с 1861 по 1905 год против остатков крепостничества во всем строе русской жизни есть, очевидно, «сплошной кошмар». Или, может быть, по мнению наших умных и образованных авторов, настроение Белинского в письме к Гоголю не зависело от настроения крепостных крестьян?
    В действительности нападение ведется в «Вехах» только на такую интеллигенцию, которая была выразителем демократического движения, и только за то, в чем она проявила себя, как настоящий участник этого движения. «Вехи» с бешенством нападают на интеллигенцию именно за то, что эта «маленькая подпольная секта вышла на свет божий, приобрела множество последователей и на время стала идейно-влиятельной и даже реально могущественной». Либералы сочувствовали «интеллигенции» и тайком поддерживали иногда ее, пока она оставалась только маленькой подпольной сектой, пока она не приобрела множества последователей, пока она не становилась реально могущественной; это значит: либерал сочувствовал демократии, пока демократия не приводила в движение настоящих масс, ибо без вовлечения масс она только служила своекорыстным целям либерализма, она только помогала верхам либеральной буржуазии пододвинуться к власти. Либерал отвернулся от демократии, когда она втянула массы, начавшие осуществлять свои задачи, отстаивать свои интересы. Под прикрытием криков против демократической «интеллигенции», война кадетов ведется на деле против демократического движения масс. Одно из бесчисленных наглядных разоблачений этого в «Вехах» состоит в том, что великое общественное движение конца XVIII века во Франции они объявляют «примером достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее духовных потенций»
    «Вехи» — сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию. Понятно, что публицисты «Нового Времени», Розанов, Меньшиков и А. Столыпин, бросились целовать «Вехи». Понятно, что Антоний Волынский пришел в восторг от этого произведения вождей либерализма.
    «Когда интеллигент, — пишут «Вехи», — размышлял о своем долге перед народом, он никогда не додумывался до того, что выражающаяся в начале долга идея личной ответственности должна быть адресована не только к нему, интеллигенту, но и к народу». Демократ размышлял о расширении прав и свободы народа, облекая эту мысль в слова о «долге» высших классов перед народом. Демократ никогда не мог додуматься и никогда не додумается до того, что в дореформенной стране или в стране с «конституцией» 3 июня может зайти речь об «ответственности» народа перед правящими классами. Чтобы «додуматься» до этого, демократ, или якобы демократ, должен окончательно превратиться в контрреволюционного либерала.

  6. skippy Ответить

    – В журнале «Огонек» (1990. № 50) была опубликована статья В. Костикова с критикой ленинской оценки сборника «Вехи». В чем суть полемики Ленина с авторами «Вех»? И почему она возрождается в наши дни?
    В. Еремина: Среди лавины разнохарактерной исторической литературы, которая обрушилась сегодня на головы читателей, особое место занимает сборник «Вехи», изданный еще в 1909 г. и получивший в свое время громкую известность. Теперь об этом издании снова горячо заспорили, о нем ведутся телепередачи, выступают историки и литературоведы, сопоставляются мнения о «Вехах» общественных деятелей прошлого и наших современников. Однако пока разбор этого издания не подкреплен серьезной документальной базой и ведется больше на эмоциональном уровне.
    В ленинском идейном наследии предреволюционной поры критика веховской идеологии и общественной позиции самого литературного сборника «Вехи» занимает существенное место. «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» представлен такими авторами, как: Н. А. Бердяев (статья «Философская истина и интеллигентская правда»), С. Н. Булгаков («Героизм и подвижничество. Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции»), М. О. Гершензон («Творческое самосознание»), А. С. Изгоев («Об интеллигентной молодежи. Заметки об ее быте и настроениях»), Б. А. Кистяковский («В защиту права, Интеллигенция и правосознание»), П. Б. Струве («Интеллигенция и революция»), С. Л. Франк («Этика нигилизма. К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции»).
    Появление этого сборника в 1909 г. вызвало целую волну противоречивых откликов, споров. (Опубликованная в 4-м издании сборника библиография «Вех» содержит около 160 названий статей и заметок, появившихся в периодической печати с 23 марта по 6 сентября 1909 г.) При всей разноплановости опубликованных статей в центре находился вопрос об исторических судьбах революции в России. Очевидно, в первую очередь именно эта проблема оживила сегодня вновь интерес к истории «Вех» (В 1990 г. сборник был издан в репринтном исполнении несколькими издательствами.) В этой связи не мог не возникнуть вопрос и о современном прочтении статей Ленина о «Вехах» Появились высказывания и о несостоятельности ленинской критики веховской идеологии.
    В наиболее заостренной, можно даже сказать, в подчеркнуто сенсационной форме этот вопрос недавно был поставлен на страницах журнала «Огонек» в статье «Воля к власти и воля к культуре». Ее автор В. Костиков утверждает, что начало всем бедам российской интеллигенции в Советском государстве было положено еще яростной критикой Лениным и ленинцами «Вех» в 1909 г. «И штурм этого сборника стал для большевиков идейной репетицией Октября»1.
    Возникает закономерный вопрос: насколько прав В. Костиков в своих утверждениях?
    Прежде всего, несколько слов об общественно-политической направленности сборника «Вехи» Разбору веховской идеологии Ленин специально посвятил статьи «О «Вехах», «Еще один поход на демократию», «Веховцы и национализм»2. Кроме того, еще до появления статьи «О «Вехах», 29 октября в Льеже, а 26 ноября (н. ст.) 1909 г. в Париже, Ленин прочитал рефераты на эту же тему3. Затрагивается этот вопрос и в целом ряде других его работ. Но наиболее обстоятельно Владимир Ильич проанализировал сборник в своей статье «О «Вехах».
    Как показал Ленин на основе скрупулезного анализа содержания статей сборника (а анализ этот очень конкретен, и выводы обоснованы всей суммой разбираемых суждений, в чем легко может убедиться любой читатель), авторы этого издания выражали взгляды той либеральной буржуазии, которая была напугана событиями 1905—1907 гг., отреклась от революции и стала ее охаивать. «Вчерашние сторонники свободы, — писал Ленин, обливали помоями и грязью борьбу масс за свободу, причем демократические массы рабочих и крестьян изображались в качестве стада, ведомого «интеллигенцией» Поворот русского либерального «образованного общества» против революции, против демократии есть явление не случайное, а неизбежное после 1905 года. Буржуазия испугалась самостоятельности рабочих и пробуждения крестьян»4.
    Но вот вопрос: была ли эта позиция позицией всей российской интеллигенции? В. Костиков исходит именно из того, что Ленин выступал против российской интеллигенции в целом.
    Но эго неверно. В той же статье «О «Вехах» (как, впрочем, и в других своих работах) Ленин как раз наоборот противопоставляет позицию веховцев позиции революционной интеллигенции — революционных демократов, партийной социал-демократической интеллигенции. Да и сами веховцы все время открыто выступали против той интеллигенции, которая являлась выразителем демократического движения. «Нападение ведется в «Вехах» только на такую интеллигенцию, — писал Ленин, которая была выразителем демократического движения, и только за то, в чем она проявила себя, как настоящий участник этого движения»5.
    Веховцы осуждали революционную интеллигенцию за исторический оптимизм, за веру «в бесконечный прогресс» «в естественное совершенство человека», причем это называлось у них идолопоклонством, религией человекобожества, которая, мол, в России приняла «почти горячечные формы»6. По поводу этого заявления Ленин иронически высказался: «О ужас!»
    Разумеется, и социал-демократическая интеллигенция была далеко не безгрешной; у нее были свои иллюзии, ошибки, диктаторские наклонности, но эти пороки (тем более неизбежные в условиях российского подполья) нельзя относить, как это делает, например, А. С. Ципко7, на счет естественной природы всей интеллигенции и видеть в ней «семя» наших бед после Октября. В подобной критике игнорируется главное в позиции российской социалистической интеллигенции — ее вера в прогрессивную преобразующую роль народной революции.
    Стремление веховцев опорочить русских революционных демократов вызывало решительный протест Ленина. В статье «О «Вехах» он обращает внимание на такие характеристики из сборника: «Юркевич… во всяком случае, был настоящим философом по сравнению с Чернышевским»; письмо Белинскою к Гоголю, вещают «Вехи», есть пламенное и классическое выражение интеллигентского настроения, «история нашей публицистики, начиная после Белинского, в смысле жизненного разумения — сплошной кошмар»8 и др.
    При работе над статьей «О «Вехах» Ленин очень внимательно прочитал весь сборник, сделал на нем множество пометок, подчеркиваний, отчеркиваний, кратких замечаний, скрупулезно отметил все места, где давались оценки творчества русских писателей и общественных Деятелей9, подвергнув их затем критическому анализу в своей статье.
    Выступив против революции в России, веховцы не могли в то же время не выступить и против ее движущих сил, т. е. против народных масс. И хотя в сборнике можно встретить немало слов о сочувствии к бедам трудящихся и даже критику интеллигенции за ее непонимание народа, но сами авторы как раз больше всего боятся этой «темной силы» Вот, скажем, Булгаков готов даже пожурить тех, кто высокомерно относится к народу, но тут же (на что обратил внимание в своих заметках Ленин) пишет без обиняков: «Потребность народопоклонничества в той или иной форме (в виде ли старого народничества, ведущего начало от Герцена и основанного на вере в социалистический дух русского народа, или в новейшей, марксистской форме, где вместо всего народа такие же свойства приписываются одной части его, именно «пролетариату») вытекает из самых основ интеллигентской веры»10.
    При всех оговорках антинародная позиция четко прослеживается в «Вехах», и сводится она к тому, что народу нужно внушать «покаяние», «смирение», «послушание»11. Интеллигенции, поучал веховец Гершензон, «не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»12.
    «Эта тирада хороша тем, — пишет Ленин, — что вскрывает в краткой и рельефной форме весь дух «Вех»13.
    Автор же статьи в «Огоньке» вводит читателя в заблуждение, «защищая» «Вехи» от ленинской критики и утверждая, что свойственная веховцам элитарность «ни в коей мере не отрицает народности».
    Неправ В. Костиков и в том случае, когда утверждает, что главной мишенью ленинской критики веховцев было их отрицание классовой борьбы как главного двигателя прогресса. Разумеется, и эта позиция вызывала протест Ленина. Но все же основа расхождений, думается, лежала не в сфере общих теоретических взглядов, а в области политической позиции — их выступлений против самой революции, против демократии. Истинная мысль веховцев сводится к тому, писал Ленин, что «демократическое движение и демократические идеи не только политически ошибочны, не только тактически неуместны, но и морально греховны…»14. «Они, — подчеркивал он, — воюют с демократией, отрекаются целиком от демократии»15. Вот этот-то объективный смысл позиции «Вех» и отрицает Костиков, изображая веховцев защитниками демократии.
    Веховцы заявляли, что они выше политики, против «марксистского прагматизма», что они приверженцы «чистой идеи», что их больше интересуют внутренние переживания личности, а не общественные бури. Однако на деле их пропаганда аполитицизма была сама по себе тоже политикой, выражавшей позиции либеральной буржуазии.
    Интересно, что выход в свет сборника «Вехи» привлек также внимание и Л. Н. Толстого16, который надеялся в этом издании получить подтверждение своей идеи непротивления злу насилием. Но писатель был очень разочарован, когда увидел, что авторы сборника пытаются учить народ уму-разуму. По этому поводу Толстой иронически замечает: «Это они и делали и делают, к счастью, благодаря духовной силе русского народа, не так успешно, как они желали бы этого, но просветить они уже никак не могут»17. Кроме того, писателя крайне возмутил претенциозный язык веховских авторов.
    И еще хотелось бы отметить в связи с оценкой ленинской критики веховства необходимость учета сегодня конкретно-исторических условий написания статей Ленина. Безусловно, ленинскую критику «Вех» следует рассматривать в рамках своего времени. Признавая полную обоснованность политических оценок и теоретической аргументации Ленина, следует в то же время отметить, что сама форма выражения этой критики, вплоть до ругательных выражений, сегодня кажется излишне резкой. (Впрочем, в этом отношении авторы «Вех» не уступали своим критикам.)
    Но Ленин никогда не смешивал субъективных качеств своих оппонентов с их объективной позицией. Нам также важна объективная позиция веховцев, а не то, какими хорошими, образованными людьми были Струве, Бердяев, Булгаков и др. А эта объективная позиция, как Ленин показал на фактах, выражала в целом настроения напуганной 1905 годом либеральной буржуазии и была позицией антиреволюционной, антинародной, антидемократической.
    В то же время следует признать, что крайние негативные выводы «Вех» в отношении к демократическим традициям прогрессивной российской интеллигенции встретили критику и в буржуазной прессе. Характерно, что даже в либеральных кругах в той или иной мере разглядели в сборнике «Вехи» его направленность против освободительного движения, против прогрессивных устремлений интеллигенции. Эту направленность осуждали некоторые кадетские лидеры, включая П. Н. Милюкова и И. И. Петрункевича.
    Будучи в целом вызовом российской демократии и социализму, книга содержала не всеми тогда замеченные, довольно справедливые наблюдения по поводу революционного романтизма интеллигенции, ее исторического нетерпения и недостатка социального реализма, максимализма целей и средств, веры в возможность достижения социализма одним скачком, понимания социализма как общества уравнительной справедливости. Отвергая антидемократическую позицию веховцев, позднейшие критики сборника, за редкими исключениями, проходили мимо этих предостережений, касавшихся не только революционных партий, но и сочувствующей им интеллигенции.
    Здесь встает важный, требующий сегодня новых подходов вопрос об отношении к разным флангам российского либерального течения. Не углубляясь в эту самостоятельную тему, отметим лишь, что, на наш взгляд, было бы ошибкой, как это иногда делалось в исторической литературе, ставить знак равенства между понятиями «либерализм» и «веховство» Что же касается конкретно взглядов «Вех» в оценках современной публицистики, то здесь предстоит преодолеть две крайности: с одной стороны, видеть в веховцах бесчестных людей и чуть ли непрямых агентов самодержавия; с другой — пытаться представить их взгляды в качестве прогрессивного начала в социальной истории страны.
    Примечания:
    1 Огонек. 1990. № 50. С. 19.
    2 См.: Ленин В. И. Полн собр. соч. Т. 19. С. 167—175; Т. 22. С. 82—93; Т. 23. С. 110—111.
    3 См. там же. Т. 19. С. 427; Владимир Ильич Ленин: Биогр. хроника. М., 1971. Т. 2. С. 512, 520.
    4 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т 23. С. 110,
    5 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 19. С. 170.
    6 См.: Вехи: Сб. статей о русской интеллигенции. М.., 1909. С. 36, 37
    7 См. Даугава. 1990. № 9. С. 75; Лит. обозрение. 1990. № 10. С. 7. В полемике социал-демократов с веховцами, считает Ципко, правда была на стороне последних.
    8 Вехи. С. 4, 56, 82.
    9 ЦПА ИТИС, ф. 2, on. 1, д. 23577. Замечания и пометки Ленина на сборнике «Вехи» будут опубликованы в готовящемся к изданию Ленинском сборнике XIII.
    10 Вехи. С. 59—60.
    11 См. там же. С. 26, 49, 55.
    12 Вехи. С. 88. Любопытно, что во 2-м издании сборника «Вехи» Гершензон решил подправить слишком одиозные слова о штыках и тюрьмах и в подстрочном примечании дал рассчитанное на простаков разъяснение, что сам он их не любит, но так или иначе власть для интеллигенции «оказывается ее защитницей» Яснее не скажешь!
    13 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 19. С. І75.
    14 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 19. С. 171.
    15 Там же Т. 22. С. 92.
    16 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1936. Т. 38. С. 285—290.
    17 Там же. С. 289.

  7. Tomuro Ответить

    Второй миф — о народе как средоточии русской идеи — родился вместе с появлением интеллигенции и прочно сжился с ней. Попытка «веховцев» развенчать этот миф воспринималась особенно болезненно. Дело в том, что слово «народ» интеллигенция понимала не исторически (т. е. определив, кто входит в народ, как изменяется его состав в разное историческое время, какие события с ним происходят ит. п.),а мифологически. Это означало, что термин воспринимался сакрально, вне исторических изменений: народ един, всегда прав, всегда мудр, непредсказуем и потенциально могуч.
    По мнению авторов «Вех», интеллигенция фактически создала «религию народопоклонства» со своими святыми, великомучениками, молитвами, символами, своими священными преданиями. Ради культивируемой «любви к народу» интеллигенция отказалась от поиска «объективной истины», предпочитая «народную пользу» (НА Бердяев). Народопоклонство неизбежно рождало такие характеристики интеллигенции, как «героизм и подвижничество», радикализм и непримиримость, а это и есть движение к национально-культурному расколу. Интеллигенция должна не «спасать» народ, а просто профессионально заниматься своим делом — строительством национальной культуры.
    Третий миф русской интеллигенции — это идея социализма в различных вариациях (анархическая, народническая или марксистская). Все варианты социализма, как были убеждены «веховцы», опасны тем, что предполагают изменять внешний мир, не меняя самого человека. Социализм, как «механическая теория счастья» (С.Л. Франк), предполагает только устранить все, что «мешает» человеку. И тогда будто бы само собой придет «царство Божие сразу и навсегда» как одномоментное и радикальное решение судьбы и отдельного человека, и всей России.
    Но человек, его духовный мир, его иерархия ценностей не могут измениться механически вслед за изменением внешних обстоятельств жизни. Устроение человеческой жизни извне исключало момент индивидуального творчества. Всеобщее равенство предполагало перераспределение отнятых богатств, а не созидание новых.
    Кроме того, авторы сборника впервые концептуализировали идеалистическое мировоззрение культуры, провозгласив «признание… первенства духовной жизни над внешними формами общежития». Этот уход от политики в область идеального, несовпадение нравственных критериев вызвал критику «Вех» не только со стороны радикальной интеллигенции (что вполне естественно), но и ближайших «родственников» — кадетских идеологов. «Веховец» С.Н. Булгаков в воспоминаниях 1923 г. дает оценку кадетскому либерализму накануне революции: «…духовно кадетизм был поражен тем же духом нигилизма и беспочвенности, что и революция. В этом духовном смысле кадеты были и остаются в моих глазах революционерами в той же степени, как и большевики…»
    М.О. Гершензон писал, что бегство интеллигенции от политики после 1907 г. «было психологической реакцией личности, а не поворотом общественного сознания». Сборник потому и произвел впечатление бомбы, что в статьях удивительно точно отражались сомнения и разочарования российского общества после неудачи первой революции, кризис принципа революционаризма, выдвигалась идея гражданского согласия, нравственности. По мнению С.Н. Булгакова, интеллигенции следует перейти от истерики революционного героизма к деятельности «просто порядочных, дисциплинированных, трудоспособных людей», которые бы исповедовали личную ответственность и личное самосовершенствование. Прежний тип интеллигента — воинствующий монах — революционер «с фанатической ненавистью к врагам и инакомыслящим, с сектантским изуверством и безграничным деспотизмом, питаемым сознанием своей непогрешимости» — должен был уступить место интеллигенту-труженику, занятому реальным делом. С.Л. Франк предлагал интеллигенции пройти путь «от непроизводительного, противокультурного, нигилистического морализма» к «религиозному гуманизму».
    Н.А. Бердяев убеждал интеллигенцию в необходимости измениться: «Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа интеллигенции». Однако «веховцы», очень сильные в критике интеллигентских мифов, выглядели значительно слабее в формулировании положительной программы. Они провозгласили лишь исходный принцип обновления типа русской интеллигенции — ориентацию на духовную жизнь личности. Нов ситуации нараставшей политизации русского общества этот принцип не мог выйти за рамки декларации.
    Высказанные «веховцами» идеи звучали слишком непривычно для народнической интеллигенции 10-х гг., поглощенной общественными вопросами и мечтавшей об «очистительной грозе» революции. И эта интеллигенция отреагировала на выход сборника «Вехи» совершенно естественно: она обиделась. «Вехи» усомнились в ее исторической заслуге: три поколения борцов с самодержавием, сотни жертв, героические подвиги, огромный культурный пласт «революционной литературы», дискуссии, политические партии, общественные кампании.
    Диалог и не мог состояться. На авторов сборника обрушилась критика «общественности»: от большевика В.И. Ульянова-Ленина до кадета П.Н. Милюкова и полузабытого писателя («изобретателя» самого термина «интеллигенция») Д.А. Боборыкина. Но спор шел не по существу, а на эмоциональном уровне «выяснения отношений». Негативная реакция образованного общества на «Вехи» была столь сильной, что авторы сборника отказались от намерения издать уже подготовленный следующий сборник «О национальном лице» с прежним составом авторов.
    «Веховская» попытка изменить ментальные характеристики русской интеллигенции, внедрив идею ценности личности, не выдержала конкуренции с традиционным сознанием большинства интеллигенции, «революционным консерватизмом» (Ю.Ф. Самарин).
    В целом русская интеллигенция не приняла «Вехи» и пошла дальше по пути радикализации, углубляя тем самым раскол в национальном самосознании. «Веховцам» не удалось изменить психологию русской интеллигенции и повлиять на исторический выбор отечественной культуры и цивилизации. Много позже, в 1946 г., Н.А. Бердяев напишет, что «коммунизм был неотвратимой судьбой России».

  8. Беньковская Алёна))* Ответить

    «Вехи» и их критики

    I
    Сборник «Вехи», о котором теперь так много говорят и пи­шут, имел действие камня, брошенного в болото. Вот уже два с лишним месяца, как он стал предметом обсуждения в нашей печати; с тех пор не прекращается неистовое о нем кваканье и кряканье. Видно, камень был большой и тяжелый.
    Нарушителей общественного спокойствия, как водится, об­виняют в измене; только на этот раз речь идет не об измене го­сударству, а об измене освободительному движению; и обвини­телями являются левые, а не правые. Во всем прочем на долю «Вехам» достался тот самый прием, каким всегда встречают у нас изобличителей.
    Четыре года тому назад поражения России на Дальнем Вос­токе вызвали в прогрессивной печати суровую критику нашего приказного строя как действительной причины нашей слабос­ти. Тогда об измене завопили так называемые «патриоты» — правые; они попытались изобразить критиков как истинных виновников японских побед.
    «Истинные патриоты» всегда таковы. Как замечает уже Го­голь в «Мертвых душах», эти люди «думают не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они де­лают дурное». По словам того же Гоголя — «патриоты» нахо­дят нужным замалчивать все то, что в нас есть худого, чтобы не изобличить Россию перед иностранцами».
    К сожалению, патриоты освободительного движения в боль­шинстве своем совершенно таковы же, как и патриоты отече­ства. Они также находят, что не следует изобличать их недо­статки, чтобы «не вызывать ликования в стане врагов»; и совершенно так же они причисляют к изменникам всех тех, кто решается потревожить их сон.
    Составители «Вех» поставили себе задачей выяснить те не­достатки борцов за освобождение, которые были причиной их неудач и торжества реакции. За это левая печать обвиняет их в том, что они-то именно и делают реакцию.
    «Слепые вожди слепых», — говорит кн. Д. И. Шаховской. «Реакционный сборник», — повторяют в один голос Иордан­ский, Философов, Мережковский и тот же Д. И. Шаховской. По словам последнего, «Вехи» носят на себе «все черты показа­теля именно общественной реакции, т. е. того, что во много раз страшнее всяких внешних репрессий». Мережковский срав­нивает авторов «Вех» с мужиками из сна Раскольникова, кото­рые засекли насмерть тощую лошаденку — русскую интелли­генцию. Он же обвиняет Булгакова в возведении реакции в религию. О. Григорий Петров находит крайне суровую встречу «Вех» вполне заслуженною. У самого К. К. Арсеньева встреча­ется намек, что составители сборника льют воду на мельницу реакции.
    В чем же заключается содеянное ими преступление? Неуже­ли в самом факте критического отношения к освободительному движению? Но на это прекрасно ответил уже в самих «Вехах» П. Б. Струве. Замалчивание ошибок 1905—1906 годов было бы легкомысленно и опасно прежде всего с точки зрения самого освободительного движения. Этого не отрицает и кн. Д. И. Ша­ховской. «Оценка своих сил и возможностей», говорит он, «обнаружение своих недостатков, перестройка своих планов сообразно новым обстоятельствам, вообще говоря, полезны, а подчас и необходимы».
    Признак реакционности «Вех» кн. Шаховской видит не в их критическом отношении к фактам недавнего прошлого, а в том, что призывы сборника к покаянию «окрашены в тон глу­боко пессимистический и отвлеченный». Упрек крайне неспра­ведливый, во-первых, потому, что авторы «Вех» указывают на весьма конкретные недостатки русской интеллигенции, и, во-вторых, потому, что в их устах покаяние — не акт отчаяния, а как раз наоборот — призыв к новой жизни. Так же мало основа­тельны и другие попытки доказать реакционность разбираемого нами сборника. Одно из самых любопытных «доказательств» принадлежит перу Д. С. Мережковского. Он находит его в сло­вах Булгакова.
    «Понятие революции есть отрицательное; оно не имеет само­стоятельного содержания, а характеризуется лишь отрицанием ею разрушаемого; поэтому пафос революции есть ненависть и разрушение».
    Тут Булгаков не делает вывода; но, по словам Д. С. Мереж­ковского, «вывод ясен: если революция — разрушение, не­нависть и отрицание, то реакция — восстановление разрушен­ного — созидание; угашение ненависти — любовь; отрицание отрицания — утверждение; и, наконец, если революция — ан­тирелигия, то реакция — религия, а может быть, и обратно, “религия — реакция”, вывод, давно уже сделанный врагами религии».
    Из посылок Булгакова можно сделать сколько угодно дру­гих выводов; можно вместо реакции взять понятие «мирного прогресса», которое также противоположно понятию револю­ции. Тогда в качестве «отрицания отрицания» прогресс, а не реакция будет равен религии. Вообще способом Мережковско­го можно доказать что угодно; но элементарная логическая ошибка, заключающаяся в его рассуждении, уже в достаточ­ной мере разоблачена г. Франком: «Силлогизм, который ка­жется Мережковскому чрезвычайно убедительным, в действи­тельности по своей формально-логической природе тождествен со следующим: если верблюд не есть слон, а противополож­ность слона есть муха, то, следовательно, верблюд есть муха; или: кто не удовлетворен красным цветом, то, следовательно, любит черный, ибо черный цвет есть “отрицание” красного. В элементарной логике такая ошибка зовется смешением кон­традикторной противоположности, не допускающей ничего третьего, с противоположностью контрарной, в пределах кото­рой допустимо многое третье. И именно эта логическая ошибка есть опорная точка всего рассуждения Мережковского».
    Всего чаще реакционность «Вех» доказывается тем, что они исходят из признания «теоретического и практического пер­венства духовной жизни над внешними формами общежития». Но и здесь в основе аргументации лежит явная натяжка. При­знание первенства жизни духовной отнюдь не означает отрече­ния или ухода от жизни и деятельности общественной. Как раз наоборот, подъем внутренней, духовной жизни должен иметь неизбежным последствием обновление и возрождение обще­ственности: ибо внутреннее дает смысл внешнему: оно сообща­ет ценность и внешним преобразованиям общежития. В этом составители «Вех» отдают себе ясный отчет.
    В основном упреке, который делается «Вехам», — мало ло­гики, но зато много раздражения. Тут, как и всегда, оправды­вается пословица «Юпитер, ты сердишься, следовательно, ты виноват». Своими разоблачениями составители сборника попа­ли не в бровь, а прямо в глаз; наглядное тому доказатель­ство — прежде всего полемические статьи, против них направ­ленные.
    II
    Бердяев упрекает интеллигенцию в том, что для нее истина не есть самоцель и самоценность; в своих исканиях она заменя­ет критерий истины критерием левого и правого. С этой точки зрения «интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна, например, теория знания Маха; ее интересует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические ис­тины, а лишь то, не повредит ли метафизика интересам наро­да, не отвлечет ли она от борьбы с самодержавием и от служе­ния пролетариату».
    Трудно найти более яркое доказательство справедливости этих упреков, чем посвященная «Вехам» полемическая статья Д. В. Философова. Тут автор прямо возводит в принцип утили­тарный критерий над истиной. «Мы так устали, — говорит он, — от теорий, что ко всякой идее подходим практически и спрашиваем, на чью мельницу льется вода новых идей». С этой точки зрения г. Философов обсуждает, например, вопрос о пат­риотизме. Его интересует не самое существо вопроса, должно или не должно любить родину, а только практические послед­ствия того или другого решения — реакционные или прогрес­сивные.
    Неудивительно, что основные вопросы миросозерцания ре­шаются г. Философовым применительно к политическим зло­бам дня. Давно ли он заявлял себя в печати сторонником рели­гиозного мировоззрения?.. Теперь, однако, он, по-видимому, приходит к заключению, что религия в данный момент нам не ко двору. Приписывая Струве и его единомышленникам триа­ду: «патриотизм, национализм и религия», он восклицает: «Но неужели же они не видят, что при современных условиях (кур­сив мой. — Е. Т.) это — в некотором роде перевод на язык “эс­перанто” старого славянофильского лозунга: “Самодержавие, православие и народность”».
    Религия, как видно отсюда, для г. Философова — весьма от­носительная ценность, которая котируется в каждый данный момент различно в зависимости от состояния политической биржи. У его единомышленника Д. С. Мережковского мы нахо­дим еще более интересное построение — попытку приспособить религию к современным условиям. Мысль о том, что «религия и революция — не два, а одно», высказана этим автором уже осенью прошлого года; теперь в полемике против «Вех» он дает ей дальнейшее развитие: он перетолковывает христианское от­кровение применительно к пониманию эсеров и эсдеков. Это достигается очень просто: те космические революции, о кото­рых предсказывает Апокалипсис, путем весьма незамыслова­той игры слов перетолковываются в революции политические; отсюда получается нужный автору вывод, что в Апокалипсисе дано «революционное понимание всемирной истории».
    «Что означают, в самом деле, эти молнии, громы, пожары, землетрясения; эти чаши гнева Господня, битвы, восстания и поражения народов; кровь, текущая из уст конских; эти трупы царей, пожираемые хищными птицами; это падение великого Вавилона, подобное падению жернова, брошенного с неба в море, что означает все это, если не величайшую из революций, ту последнюю грозу, чьи бледные зарницы — все революции бывшие».
    Словом, между теми политическими революциями, которые разрушали царства и образы правления, и последней космичес­кой революцией, которая на развалинах человеческих царств создает царство Христово, по Мережковскому, — разница не в существе, а только в степени.
    Не прав ли Струве в своем утверждении, что радикальная интеллигенция обладает только формой религиозности без ее содержания? В результате попытки Мережковского приспосо­бить христианство к требованиям политического радикализма от христианства остается только пустая оболочка. В существе дела Мережковский и Горький проповедуют одно и то же; раз­ница сводится только к некоторым риторическим украшени­ям, которые Мережковский охотно берет из Св. Писания.
    Самое безвкусие этой попытки придать видимость религиоз­ного содержания миросозерцанию среднего русского радикала доказывает справедливость тезиса «Вех», что это — миросозер­цание по существу атеистическое; попытка подчинить религию критерию правого и левого ведет только к опошлению религии.
    Противники, не претендующие на религиозность, гораздо откровеннее и проще и поэтому во всех отношениях ценнее и интереснее. Так, Иорданский в «Современном мире» вопросом об истинности высказанного в «Вехах» не задается вовсе. Для него существует только один вопрос — демократичен ли сбор­ник или нет. Разрешив этот вопрос в отрицательном смысле, он с ликованием сопоставляет Струве с Победоносцевым и Шталем; откуда сам собой вытекает окончательный приговор: «Реставрация славянофильства, искажение западничества, вос­крешение идей прусских реакционеров, повторение прописной морали церковных проповедей, пережевывание бульварной ев­ропейской полемики против социализма — вот все средства, которыми располагают участники сборника для крикливого выступления».
    И дешево и сердито; а главное — в статье Иорданского есть все, что нужно, чтобы доказать справедливость тезиса Струве. «Сводя политику к внешнему устроению жизни, чем она с тех­нической точки зрения на самом деле и является, интелли­генция в то же время видела в политике альфу и омегу всего бытия — своего и народного… Таким образом, ограниченное средство превращалось во всеобъемлющую цель — явное, хотя и постоянно в человеческом обиходе встречающееся извраще­ние соотношения между средством и целью».
    «Всеобъемлющая цель» у Мережковского и Иорданского — одна и та же; но преимущество последнего в том, что религия у него не служит средством.
    III
    Статьи, посвященные «Вехам», в большинстве своем имеют характер истерических воплей; тем более ценны те немногие (как, например, статья К. К. Арсеньева в «Вестнике Европы»), в которых мы находим объективный критический анализ.
    К. К. Арсеньеву и некоторым другим критикам удалось об­наружить в сборнике ряд действительных недостатков. Сюда относится, прежде всего, крайняя неопределенность того поня­тия, которое составляет основную тему рассуждений «Вех», — понятия интеллигенции.
    «До сих пор, — говорит К. К. Арсеньев, — с понятием об ин­теллигенции тесно, неразрывно связано было понятие об обще­ственном слое, объединяемом не тождеством или сходством взглядов, а одинаковостью или близостью положений». Между тем авторы «Вех» совершенно произвольно понимают под ин­теллигенцией людей, объединенных единым мировоззрением. Об этом общем мировоззрении говорится, между прочим, в ста­тье Булгакова и в составленном Гершензоном предисловии к сборнику. Франк упоминает об общей «интеллигентской вере» и называет интеллигенцию «маленькой подпольной сектой». А Струве считает «идейной формой» русской интеллигенции ее «отщепенство» в смысле государственном и религиозном. Без этого отщепенства нет и интеллигенции (с. 131, 144). Из нее исключаются все те образованные русские люди, которые не разделяют убеждений атеистических и революционных. Так, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов и Вл. Соловьев, по мнению Струве, — вовсе не интеллигенты. Салтыков-Щедрин — не интеллигент, хотя «носил на себе, и весьма покорно, мундир интеллигента».
    С неопределенностью связываются и разноречия, частью ка­жущиеся, частью действительные. Так, например, Бердяев и Булгаков убеждены в «религиозности» русской интеллиген­ции, между тем как Струве и Франк считают эту религиоз­ность «легендою». Тут разноречие, быть может, не особенно велико, так как Струве признает, что интеллигенция обладает «формой религиозности без содержания» (с. 141). Гораздо су­щественнее разногласие между Б. А. Кистяковским и той об­щей платформой, которая объединяет составителей сборника. Г. Кистяковский видит один из важнейших недостатков рус­ской интеллигенции в том, что она «никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности»; этот упрек трудно согла­сить с обвинением, в котором сходятся прочие авторы «Вех», будто интеллигенция переоценивает «внешние формы» обще­жития. Ведь эти «внешние формы» так или иначе сводятся к нормам правовым! Не менее поразительны разноречия, каса­ющиеся истории интеллигенции. По мнению Струве, «интел­лигенция как политическая категория объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и окончательно об­наружила себя в революцию 1905—1907 годов». Между тем Гершензон ведет родословие русской интеллигенции от петров­ской реформы.
    Этими и другими разноречиями, по мнению некоторых кри­тиков, подрывается значение и ценность «Вех» как целого. Но такое суждение не может быть признано справедливым. Не­смотря на неопределенность понятия «интеллигенция», у соста­вителей «Вех» несомненно есть общий предмет исследования, общая задача и некоторые общие взгляды, которые служат до­статочным основанием для внешнего объединения их статей.
    Хотя «Вехи» называются «сборником статей о русской ин­теллигенции», однако в действительности предметом их рас­суждений служит не вся интеллигенция, а именно та, которая активно участвовала в революции 1905 года и подготовляла ее раньше, иными словами — интеллигенция радикальная. Хотя, вопреки авторам «Вех», трудно говорить о единстве мировоз­зрения даже этой интеллигенции, однако существует особое направление, точнее говоря, особый духовный склад, который может считаться господствующим, типичным в ее среде. Это и есть то самое, что нашло себе изображение и критику в «Ве­хах»: эта критика в действительности относится не к интелли­генции вообще, а к типическому интеллигенту-радикалу.
    При этом авторы сборника оценивали деятельность интел­лигенции в ее отношении к событиям последних лет; это дела­ет понятным, почему критика интеллигенции у них совпала с критикой освободительного движения. Они пытались выяс­нить ее ответственность за неудачи нашей освободительной борьбы и высказали по этому предмету много справедливого, дельного.
    Они прекрасно разоблачили сущность нашего революцион­ного народничества, выродившегося в народопоклонство. В свя­зи с этим Струве, лучше чем кто-либо раньше, показал, что «интеллигентская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому ника­ких воспитательных задач: в этом заключается причина, почему народническая, как и марксистская, проповедь в исторической действительности превращалась в разнуздание и деморализа­цию». У Франка превосходно выяснена связь этого народниче­ства с тем чувством ненависти, которое служит основным стиму­лом деятельности народника-революционера; у него же удачно освещена тесная связь культа массы, большинства с той «гот­тентотской моралью, которая оценивает дела и мысли не объ­ективно и не по существу, а с точки зрения их партийной пользы или партийного вреда»; в связи с этим Франк прекрас­но объясняет то двойственное отношение к террору и партий­ное соседство с уголовными преступниками, которое причини­ло деятелям освободительного движения всего более вреда. Гершензон ярко освещает усыпление совести в массе радикаль­ной интеллигенции путем перенесения всей ответственности за грязь и неурядицу общественной жизни на самодержавие. Из­гоев высказывает ряд чрезвычайно ценных соображений о том «критерии левости», который в освободительную эпоху неред­ко заменял совесть. Булгаков хорошо выясняет религиозный в своем отношении к революции облик радикальной интеллиген­ции, а Кистяковский лучше, чем кто-либо доселе, охарактери­зовал присущий ей низкий уровень правового сознания.
    Словом, у всех авторов «Вех» мы находим ряд весьма цен­ных указаний на те грехи освободительного движения, кото­рые были главною причиною его поражений.
    Тут уместно будет ответить на одно из сильнейших возраже­ний критиков «Вех». По мнению Григория Петрова, объясне­ние победы реакции, данное в сборнике, в действительности ничего не объясняет. Можно ли объяснять победу одними нрав­ственными недостатками побежденных?
    «Столкнулись две волны: одна — интеллигентская, прогрес­сивная, другая — реакционная. И если первая отступила, от­тиснутая, отхлынула назад по вине своей безрелигиозности, моральной испорченности, неправомерности, вообще по своей духовной бедности, то, значит, враждебная интеллигенции сто­рона духовно богата? Там, значит, и религиозность, и фило­софское и научное творчество, и правосознание, и твердые се­мейные устои, и чистая, здоровая молодежь? Так, что ли? Но говорить что-либо подобное — не значит ли говорить явный вздор».
    При всей кажущейся убедительности это возражение Григо­рия Петрова неосновательно; оно бьет мимо, во-первых, потому, что изображением недостатков русской интеллигенции авторы «Вех» отнюдь не думали давать исчерпывающего объяснения ее поражений. Во-вторых, в приведенной цитате не принят во внимание тот важнейший аргумент в пользу «Вех», который в данном случае имеет решающее значение. Нравственная сила имеет далеко не одинаковое значение в освободительном дви­жении и в движении реакционном.
    Тот государственный строй, против которого велась освобо­дительная борьба, был крепок вовсе не какими-либо нравствен­ными устоями: он был силен частью интересами правящих классов, частью вековыми привычками, невежеством и коснос­тью народных масс, в особенности же внешней силой организа­ции бюрократической, полицейской и военной.
    Чтобы бороться против этой огромной материальной мощи, освободительное движение располагало почти исключительно силой духовной.
    Правда, в том воодушевлении, которое оно вызывало, уча­ствовали материальные интересы. Но они не могли быть и не были в нем объединяющим началом по той простой причине, что они весьма разнородны и во многом противоположны друг другу. Между интересами пролетариата, крестьянства и демо­кратической интеллигенции мало общего. Даже интересы крес­тьянской массы бесконечно разнообразны; крестьяне чернозем­ной полосы живут одной землей; напротив, крестьяне северной части и центральной России благодаря бесплодию почвы в их местности питаются почти исключительно отхожими промыс­лами. Между крестьянами богатыми и бедными существует повсеместно глубокий социальный антагонизм. Прибавим к это­му, что та самая помещичья земля, которая служит предметом вожделений, может стать яблоком раздора как между крестья­нами ближними и дальними, так и между соседними селами; и мы поймем, почему интересами невозможно объединить крес­тьянскую массу. Рознь интересов среди наших крестьян созда­ет обширное поле действия для бюрократического девиза «Раз­деляй и властвуй»; известно, что он с успехом применяется в наши дни и лежит в основе правительственной аграрной поли­тики.
    Чтобы бороться против бюрократического приказного строя, освободительное движение, стало быть, должно было противо­поставить ему не общие интересы, а какое-нибудь другое объ­единяющее начало. Только общие правовые и нравственные убеждения могли послужить крепкою спайкою между теми разнородными элементами, из коих слагалась освободительная волна. Борьба за свободу велась во имя нравственных начал — во имя справедливости и человеческого достоинства. Понятно, что она могла быть сильна только несокрушимой верой в эти начала.
    Но этой веры в участниках освободительного движения с са­мого начала было мало. Большинство из них ничего не хотело знать о справедливости безусловной, общечеловеческой; оно признавало только условную, классовую правду и классовую партийную мораль. Из принципа человеческого достоинства делались такие исключения, которые в корне подрывали пра­вило. Начало «неприкосновенности личности» превращалось в ничто, ибо на практике оно совмещалось с полным презрением к личности губернаторов, помещиков, всех вообще власть име­ющих и зажиточных людей; по отношению к ним все счита­лось дозволенным.
    Могла ли эта готтентотская мораль служить источником той веры, которая горы передвигает? События доказали, что нет. «Добро — это когда я украду коров; зло — это когда их у меня украдут». Рано или поздно этот принцип должен был обратить­ся против самого освободительного движения. Сначала «крали коров» у помещиков, потом стали красть их у богатых кресть­ян, потом у всех вообще без разбора. Когда принцип экспро­приации и террора стал источником всеобщей опасности — меж­ду участниками освободительного движения вселилась рознь; реакционное настроение овладело массами; крестьянин отвер­нулся от освободителей из страха, как бы у него самого коров не украли. Тогда реакция пришла, увидела, разделила и побе­дила.
    Освободительное движение погибло не столько от внешнего удара, сколько от смертельной внутренней болезни. И «Вехи» правы в том, что недуг был нравственного свойства. В 1905 го­ду власть была бесконечно слаба; старый порядок, казалось, был при последнем издыхании. Он никогда не мог бы воскрес­нуть, если бы на помощь ему не явилась общественная реак­ция. Откуда же она взялась? Она не извне пришла, а возникла изнутри. Она развилась из зародыша, который таился в самом освободительном движении. Оно не создало правового порядка, потому что оно само попирало право. Оно не освободило Рос­сию, потому что оно усвоило себе тот безграничный произвол, который означает гибель свободы.
    «Освободительная борьба требует жертв» — об этом без кон­ца твердили участники освободительного движения. Но жерт­вовать собой можно только во имя каких-либо нравственных ценностей, которые дороже эгоистического благополучия, до­роже самой жизни. Кража чужих коров и страх за собствен­ных, конечно, не оправдывает ни подвигов, ни жертв. Понятно, что готтентотская мораль не могла создать того воодушевле­ния, которое некогда доставило победу армии Кромвеля. В этом заключается объяснение того непростительного малодушия, той постыдной общественной апатии, которая так скоро смени­ла у нас освободительный энтузиазм.
    IV
    Не против любви к народу, как утверждает тенденциозная критика, а против народничанья и народничества направлены «Вехи». Ему они наносят меткий и решительный удар.
    Под народничеством в сборнике разумеется то направление, которое делает народ предметом культа и заменяет им высший нравственный критерий. С этой точки зрения легко разрешает­ся то кажущееся противоречие в суждениях о «религиозности» русской интеллигенции, которое уже было нами выше отмечено.
    «Религия, — говорит Франк, — всегда означает веру в ре­альность абсолютно ценного, признание начала, в котором сли­ты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа».
    Нетрудно убедиться, что наше народничество соответствует этим формальным признакам религии: для него народ — без­условная ценность, безусловная правда и вместе с тем вполне реальная сила бытия. С этой точки зрения правы Бердяев и Булгаков. Но, с другой стороны, Струве и Франк совершенно правы в том, что наша радикальная интеллигенция обладает лишь формой религии без ее содержания: предметом народни­ческой веры служит жалкий, страждущий бог — народ, кото­рый не спасает своих почитателей и не освобождает их, потому что сам ждет от них спасения.
    Авторы «Вех» нанесли удар этому идолу, которому когда-то и они вместе с другими тщетно молились. Правы они в этом или неправы? На это приходится ответить, во-первых, что правда ценна сама по себе, независимо от приносимой ею пользы, а во-вторых, что на свете не существует полезных идо­лов и благодетельных заблуждений. В частности, заблуждение народничества должно быть разрушено во что бы то ни стало уже потому, что оно служит у нас источником деморализации и общественной гибели. Реакция торжествует вовсе не потому, что мы возмущаемся политическими убийствами, экспроприациями, а потому, что эти безобразия действительно соверша­лись и не встречали в нашей среде достаточного негодования и противодействия.
    И в этом заключается ответ на вопрос — на чью мельницу льют воду «Вехи». Русское освобождение погублено русским народничеством. Чтобы воскресить и довершить освобождение, надо окончательно отрешиться от народничества. Чтобы осво­бодить народ, нужно найти другой высший предмет почитания и высший критерий поведения над народом. Необходимо при­знать, что существуют начала нравственные и правовые, кото­рые обладают всеобщей и безусловной ценностью независимо от того, полезны или вредны они большинству, согласны или не согласны они с его волей.
    Это и есть то самое, что проповедуют «Вехи». Вере в народ они противополагают веру в ту сверхчеловеческую истину, ко­торая одна делает людей свободными. Народничеству они про­тивопоставляют уважение к праву и уважение к достоинству человека, которое составляет смысл и оправдание его свободы.
    Отдельные неудачные фразы, встречающиеся в сборнике, не уничтожают его основной положительной заслуги. Для всяко­го, имеющего уши слышать, тот призыв к самоуглублению и самоусовершенствованию личности, который мы находим в «Вехах», прозвучит как призыв к свободе: ибо без свободы нет ни совершенства личности, ни даже самой личности: уважать личность значит признавать ее свободу. Авторы «Вех» отдают себе в том ясный отчет: говоря словами Гершензона, они верят в преобразование нашей общественности через обновленную личность.
    Не «Вехи» льют воду на мельницу реакции, а их противни­ки — те самые, которые сражаются за старых идолов и остают­ся при прежних иллюзиях.
    (Московский еженедельник. 1909. № 23. 13 (26) июня. С. 1—18)

  9. VideoAnswer Ответить

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *