Какого жениха ждет героиня поэмы ахматовой у самого моря?

12 ответов на вопрос “Какого жениха ждет героиня поэмы ахматовой у самого моря?”

  1. Snowwalker Ответить

    «У самого моря» Анна Ахматова
    I
    Бухты изрезали низкий берег,
    Все паруса убежали в море,
    А я сушила соленую косу
    За версту от земли на плоском камне.
    Ко мне приплывала зеленая рыба,
    Ко мне прилетала белая чайка,
    А я была дерзкой, злой и веселой
    И вовсе не знала, что это — счастье.
    В песок зарывала желтое платье,
    Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
    И уплывала далеко в море,
    На темных, теплых волнах лежала.
    Когда возвращалась, маяк с востока
    Уже сиял переменным светом,
    И мне монах у ворот Херсонеса
    Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
    Знали соседи — я чую воду,
    И, если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    Я собирала французские пули,
    Как собирают грибы и чернику,
    И проносила домой в подоле
    Осколки ржавые бомб тяжелых.
    И говорила сестре сердито:
    «Когда я стану царицей,
    Выстрою шесть броненосцев
    И шесть канонерских лодок,
    Чтобы бухты мои охраняли
    До самого Фиолента».
    А вечером перед кроватью
    Молилась темной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга
    Не заметил желтого платья.
    Я с рыбаками дружбу водила.
    Под опрокинутой лодкой часто
    Во время ливня с ними сидела,
    Про море слушала, запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    И очень ко мне рыбаки привыкли.
    Если меня на пристани нету,
    Старший за мною слал девчонку,
    И та кричала: «Наши вернулись»
    Нынче мы камбалу жарить будем».
    Сероглаз был высокий мальчик,
    На полгода меня моложе,
    Он принес мне белые розы,
    Мускатные белые розы,
    И спросил меня кротко: «Можно
    С тобой посидеть на камнях?»
    Я смеялась: «На что мне розы?
    Только колются больно!» — «Что же, —
    Он ответил, — тогда мне делать,
    Если так я в тебя влюбился».
    И мне стало обидно: «Глупый! —
    Я спросила. — Что ты — царевич?»
    Это был сероглазый мальчик,
    На полгода меня моложе.
    «Я хочу на тебе жениться, —
    Он сказал, — скоро стану взрослым
    И поеду с тобой на север…»
    Заплакал высокий мальчик,
    Оттого что я не хотела
    Ни роз, ни ехать на север.
    Плохо я его утешала:
    «Подумай, я буду царицей,
    На что мне такого мужа?»
    «Ну, тогда я стану монахом, —
    Он сказал, — у вас в Херсонесе».
    «Нет, не надо лучше: монахи
    Только делают, что умирают.
    Как приедешь — одного хоронят,
    А другие, знаешь, не плачут».
    Ушел не простившись мальчик,
    Унес мускатные розы,
    И я его отпустила,
    Не сказала: «Побудь со мною».
    А тайная боль разлуки
    Застонала белой чайкой
    Над серой полынной степью,
    Над пустынной, мертвой Корсунью.
    II
    Бухты изрезали низкий берег,
    Дымное солнце упало в море,
    Вышла цыганка из пещеры,
    Пальцем меня к себе поманила:
    «Что ты, красавица, ходишь боса?
    Скоро веселой, богатой станешь.
    Знатного гостя жди до Пасхи,
    Знатному гостю кланяться будешь;
    Ни красотой твоей, ни любовью, —
    Песней одною гостя приманишь».
    Я отдала цыганке цепочку
    И золотой крестильный крестик.
    Думала радостно: «Вот он, милый,
    Первую весть о себе мне подал».
    Но от тревоги я разлюбила
    Все мои бухты и пещеры;
    Я в камыше гадюк не пугала,
    Крабов на ужин не приносила,
    А уходила по южной балке
    За виноградники в каменоломню, —
    Туда не короткой была дорога.
    И часто случалось, что хозяйка
    Хутора нового мне кивала,
    Кликала издали: «Что не заходишь?
    Все говорят — ты приносишь счастье».
    Я отвечала: «Приносят счастье
    Только подковы на новый месяц,
    Если он справа в глаза посмотрит».
    В комнаты я входить не любила.
    Дули с востока сухие ветры,
    Падали с неба крупные звезды,
    В нижней церкви служили молебны
    О моряках, уходящих в море,
    И заплывали в бухту медузы,
    Словно звезды, упавшие за ночь,
    Глубоко под водой голубели.
    Как журавли курлыкают в небе,
    Как беспокойно трещат цикады,
    Как о печали поет солдатка,
    Все я запомнила чутким слухом,
    Да только песни такой не знала,
    Чтобы царевич со мной остался.
    Девушка стала мне часто сниться
    В узких браслетах, в коротком платье,
    С дудочкой белой в руках прохладных.
    Сядет, спокойная, долго смотрит,
    И о печали моей не спросит,
    И о печали своей не скажет,
    Только плечо мое нежно гладит.
    Как же царевич меня узнает,
    Разве он помнит мои приметы?
    Кто ему дом наш старый укажет?
    Дом наш совсем вдали от дороги.
    Осень сменилась зимой дождливой,
    В комнате белой от окон дуло,
    И плющ мотался по стенке сада.
    Приходили на двор чужие собаки,
    Под окошком моим до рассвета выли.
    Трудное время для сердца было.
    Так я шептала, на двери глядя:
    «Боже, мы мудро царствовать будем,
    Строить над морем большие церкви
    И маяки высокие строить.
    Будем беречь мы воду и землю,
    Мы никого обижать не станем».
    III
    Вдруг подобрело темное море,
    Ласточки в гнезда свои вернулись,
    И сделалась красной земля от маков,
    И весело стало опять на взморье.
    За ночь одну наступило лето, —
    Так мы весны и не видали.
    И я совсем перестала бояться,
    Что новая доля минет.
    А вечером в Вербную субботу,
    Из церкви придя, я сестре сказала:
    «На тебе свечку мою и четки,
    Библию нашу дома оставлю.
    Через неделю настанет Пасха,
    И мне давно пора собираться, —
    Верно, царевич уже в дороге,
    Морем за мной он сюда приедет».
    Молча сестра на слова дивилась,
    Только вздохнула, помнила, верно,
    Речи цыганкины у пещеры.
    «Он привезет тебе ожерелье
    И с голубыми камнями кольца?»
    «Нет, — я сказала, — мы не знаем,
    Какой он подарок мне готовит».
    Были мы с сестрой однолетки
    И так друг на друга похожи,
    Что маленьких нас различала
    Только по родинкам наша мама.
    С детства сестра ходить не умела,
    Как восковая кукла лежала;
    Ни на кого она не сердилась
    И вышивала плащаницу,
    Бредила даже во сне работой;
    Слышала я, как она шептала:
    «Плащ Богородицы будет синим…
    Боже, апостолу Иоанну
    Жемчужин для слез достать мне негде…»
    Дворик зарос лебедой и мятой,
    Ослик щипал траву у калитки,
    И на соломенном длинном кресле
    Лена лежала, раскинув руки,
    Все о работе своей скучала, —
    В праздник такой грешно трудиться.
    И приносил к нам соленый ветер
    Из Херсонеса звон пасхальный.
    Каждый удар отдавался в сердце,
    С кровью по жилам растекался.
    «Леночка, — я сестре сказала, —
    Я ухожу сейчас на берег.
    Если царевич за мной приедет,
    Ты объясни ему дорогу.
    Пусть он меня в степи нагонит.
    Хочется на море мне сегодня».
    «Где же ты песенку услыхала,
    Ту, что царевича приманит? —
    Глаза приоткрыв, сестра спросила. —
    В городе ты совсем не бываешь,
    А здесь не поют такие песни».
    К самому уху ее склонившись,
    Я прошептала: «Знаешь, Лена,
    Ведь я сама придумала песню,
    Лучше которой нет на свете».
    И не поверила мне и долго,
    Долго с упреком она молчала.
    IV
    Солнце лежало на дне колодца,
    Грелись на камнях сколопендры,
    И убегало перекати-поле,
    Словно паяц горбатый кривляясь,
    А высоко взлетевшее небо,
    Как Богородицын плащ, синело, —
    Прежде оно таким не бывало.
    Легкие яхты с полдня гонялись,
    Белых бездельниц столпилось много
    У Константиновской батареи, —
    Видно, им ветер нынче удобный.
    Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
    К черным, разломанным, острым скалам,
    Пеной покрытым в часы прибоя,
    И повторяла новую песню.
    Знала я: с кем бы царевич ни был,
    Слышит он голос мой, смутившись, —
    И оттого мне каждое слово,
    Как божий подарок, было мило.
    Первая яхта не шла — летела,
    И догоняла ее вторая,
    А остальные едва виднелись.
    Как я легла у воды — не помню,
    Как задремала тогда — не знаю,
    Только очнулась и вижу: парус
    Близко полощется. Передо мною,
    По пояс стоя в воде прозрачной,
    Шарит руками старик огромный
    В щелях глубоких скал прибрежных,
    Голосом хриплым зовет на помощь.
    Громко я стала читать молитву,
    Как меня маленькую учили,
    чтобы мне страшное не приснилось,
    чтоб в нашем доме бед не бывало.
    Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
    Вижу — в руках старика белеет
    Что-то, и сердце мое застыло…
    Вынес моряк того, кто правил
    Самой веселой, крылатой яхтой,
    И положил на черные камни.
    Долго я верить себе не смела,
    Пальцы кусала, чтобы очнуться:
    Смуглый и ласковый мой царевич
    Тихо лежал и глядел на небо.
    Эти глаза, зеленее моря
    И кипарисов наших темнее, —
    Видела я, как они погасли…
    Лучше бы мне родиться слепою.
    Он застонал и невнятно крикнул:
    «Ласточка, ласточка, как мне больно!»
    Верно, я птицей ему показалась.
    В сумерки я домой вернулась.
    В комнате темной было тихо,
    И над лампадой стоял высокий,
    Узкий малиновый огонечек.
    «Не приходил за тобой царевич, —
    Лена сказала, шаги услышав, —
    Я прождала его до вечерни
    И посылала детей на пристань».
    «Он никогда не придет за мною,
    Он никогда не вернется, Лена.
    Умер сегодня мой царевич».
    Долго и часто сестра крестилась;
    Вся повернувшись к стене, молчала.
    Я догадалась, что Лена плачет.
    Слышала я — над царевичем пели:
    «Христос воскресе из мертвых», —
    И несказанным светом сияла
    Круглая церковь.

    Анализ поэмы Ахматовой «У самого моря»

    Ахматова родилась в 1889 году в Одессе, но вскоре вместе с семьей переехала сначала в Павловск, а потом – в Царское Село. Каждое лето ее возили на море, в Стрелецкую бухту, расположенную под Севастополем. Позже поэтесса вспоминала, что носила там прозвище «дикая девчонка», так как могла запросто ходить босиком, прогуливаться без шляпки, купаться во время шторма, нырять в открытое море с лодки, загорать до такой степени, что сходила кожа. Поведение юной Анны Андреевны шокировало местных барышень. Самым сильным впечатлением тех лет Ахматова называла древний Херсонес – полис, основанный греками в пятом веке до нашей эры на юго-западном побережье Крыма. 1914 годом датирована поэма «У самого моря». Поэтесса начала писать ее летом в Слепневе, завершила осенью в Царском Селе. По ее собственному признанию, произведение это – прощание «с херсонесской юностью, с “дикой девочкой” начала века». Закончились беспечные времена, стал чувствоваться «железный шаг войны». Впервые поэма была опубликована в третьем номере журнала «Аполлон» за 1915 год. Отдельной книгой ее выпустило издательство «Алконост» спустя шесть лет.
    Повествование в произведении «У самого моря» ведется от лица молодой девушки. Она живет у Черного моря. Несколько раз в тексте упоминаются топонимы Крымского полуострова – Херсонес (Корсунь) и мыс Фиолент. Лирическая героиня самостоятельно дает себе характеристику – дерзкая, злая, веселая. Кроме того, ей свойственна мечтательность. Девушка искренне верит, что станет царицей. Впрочем, это не мешает водить дружбу с рыбаками, уплывать далеко в море, бродить в одиночестве по ночам. В нее влюблен простой сероглазый мальчик, который однажды приносит букет роз и признается в своих чувствах. Героиня отвергает ухажера, ведь будущей царице не пристало иметь супруга из простого народа. После предсказания цыганки девушка начинает упорно ждать неизвестного царевича, которого ей суждено привлечь песней. В итоге таинственный молодой человек действительно появляется. Его еле живого выносит на берег моряк. На руках у лирической героини умирает «смуглый и ласковый» царевич, которого она называет своим. Похороны прошли на Пасху, и круглая церковь «сияла несказанным светом».
    Поэма отличается простотой в сюжетном плане. По сути, перед читателями предстает история о том, как девушка отказалась от синицы в руках ради призрачного журавля в небе. При этом в произведении есть и глубина, и особенное очарование, и значительность, присущая символической лирике. Любовь в поэме – не просто чувство отдельно взятой девушки. В образе героини будто отразились миллионы смелых, но слегка наивных юных представительниц прекрасного пола. Их любовь в земной реальности обречена на трагический исход – непременное увядание. При всей обобщенности Ахматова не забывает о создании психологически достоверных характеров. О девушке читателю рассказывается немало – например, она умеет чувствовать воду, не боится рисковать, верит в свою избранность и в обязательное появление возлюбленного королевских кровей. Интересен образ сестры главной героини, с детства не умеющей ходить, лежащей словно восковая кукла, но не сердящейся ни на кого и находящей спасение в вышивании плащаницы.
    Для поэмы «У самого моря» Ахматова выбрала трагический финал. Героиня теряет возлюбленного, едва успев его обрести. Впрочем, смерть преподносится не в качестве мрачного жнеца, кровожадного чудовища, жаждущего делать людей несчастными. Нет, поэтесса воспринимает ее как неотъемлемую часть жизненного опыта, своеобразный этап взросления лирической героини.
    Метки: Ахматова

  2. Mogar Ответить

    I
    Бухты изрезали низкий берег,
    Все паруса убежали в море,
    А я сушила солёную косу
    За версту от земли на плоском камне.
    Ко мне приплывала зелёная рыба,
    Ко мне прилетала белая чайка,
    А я была дерзкой, злой и весёлой
    И вовсе не знала, что это – счастье.
    В песок зарывала жёлтое платье,
    Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
    И уплывала далёко в море,
    На тёмных, тёплых волнах лежала.
    Когда возвращалась, маяк с востока
    Уже сиял переменным светом,
    И мне монах у ворот Херсонеса
    Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
    Знали соседи – я чую воду,
    И, если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    Я собирала французские пули,
    Как собирают грибы и чернику,
    И приносила домой в подоле
    Осколки ржавые бомб тяжёлых.
    И говорила сестре сердито:
    «Когда я стану царицей,
    Выстрою шесть броненосцев
    И шесть канонерских лодок,
    Чтобы бухты мои охраняли
    До самого Фиолента».
    А вечером перед кроватью
    Молилась тёмной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга
    Не заметил жёлтого платья.
    Я с рыбаками дружбу водила.
    Под опрокинутой лодкой часто
    Во время ливня с ними сидела,
    Про море слушала, запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    И очень ко мне рыбаки привыкли.
    Если меня на пристани нету,
    Старший за мною слал девчонку,
    И та кричала: «Наши вернулись!
    Нынче мы камбалу жарить будем».
    Сероглаз был высокий мальчик,
    На полгода меня моложе.
    Он принёс мне белые розы,
    Мускатные белые розы,
    И спросил меня кротко: «Можно
    С тобой посидеть на камнях?»
    Я смеялась: «На что мне розы?
    Только колются больно!» – «Что же, –
    Он ответил, – тогда мне делать,
    Если так я в тебя влюбился».
    И мне стало обидно: «Глупый! –
    Я спросила. – Что ты – царевич?»
    Это был сероглазый мальчик,
    На полгода меня моложе.
    «Я хочу на тебе жениться, –
    Он сказал, – скоро стану взрослым
    И поеду с тобой на север…»
    Заплакал высокий мальчик,
    Оттого что я не хотела
    Ни роз, ни ехать на север.
    Плохо я его утешала:
    «Подумай, я буду царицей,
    На что мне такого мужа?»
    «Ну, тогда я стану монахом, –
    Он сказал, – у вас в Херсонесе».
    «Нет, не надо лучше: монахи
    Только делают, что умирают.
    Как придёшь – одного хоронят,
    А другие, знаешь, не плачут».
    Ушёл не простившись мальчик,
    Унёс мускатные розы,
    И я его отпустила,
    Не сказала: «Побудь со мною».
    А тайная боль разлуки
    Застонала белою чайкой
    Над серой полынной степью,
    Над пустынной, мёртвой Корсунью.
    II
    Бухты изрезали низкий берег,
    Дымное солнце упало в море.
    Вышла цыганка из пещеры,
    Пальцем меня к себе поманила:
    «Что ты, красавица, ходишь боса?
    Скоро весёлой, богатой станешь.
    Знатного гостя жди до Пасхи,
    Знатному гостю кланяться будешь;
    Ни красотой твоей, ни любовью, –
    Песней одною гостя приманишь».
    Я отдала цыганке цепочку
    И золотой крестильный крестик.
    Думала радостно: «Вот он, милый,
    Первую весть о себе мне подал».
    Но от тревоги я разлюбила
    Все мои бухты и пещеры;
    Я в камыше гадюк не пугала,
    Крабов на ужин не приносила,
    А уходила по южной балке
    За виноградниками в каменоломню, –
    Туда не короткой была дорога.
    И часто случалось, что хозяйка
    Хутора нового мне кивала,
    Кликала издали: «Что не заходишь?
    Все говорят – ты приносишь счастье».
    Я отвечала: «Приносят счастье
    Только подковы да новый месяц,
    Если он справа в глаза посмотрит».
    В комнаты я входить не любила.
    Дули с востока сухие ветры,
    Падали с неба крупные звёзды,
    В нижней церкви служили молебны
    О моряках, уходящих в море,
    И заплывали в бухту медузы,
    Словно звёзды, упавшие за ночь,
    Глубоко под водой голубели.
    Как журавли курлыкают в небе,
    Как беспокойно трещат цикады,
    Как о печали поёт солдатка,
    Всё я запомнила чутким слухом,
    Да только песни такой не знала,
    Чтобы царевич со мной остался.
    Девушка стала мне часто сниться
    В узких браслетах, в коротком платье,
    С дудочкой белой в руках прохладных.
    Сядет, спокойная, долго смотрит,
    И о печали моей не спросит,
    И о печали своей не скажет,
    Только плечо моё нежно гладит.
    Как же царевич меня узнает,
    Разве он помнит мои приметы?
    Кто ему дом наш старый укажет?
    Дом наш совсем вдали от дороги.
    Осень сменилась зимой дождливой,
    В комнате белой от окон дуло,
    И плющ мотался по стенке сада.
    Приходили на двор чужие собаки,
    Под окошком моим до рассвета выли.
    Трудное время для сердца было.
    Так я шептала, на двери глядя:
    «Боже, мы мудро царствовать будем,
    Строить над морем большие церкви
    И маяки высокие строить.
    Будем беречь мы воду и землю,
    Мы никого обижать не станем».
    III
    Вдруг подобрело тёмноё море,
    Ласточки в гнёзда свои вернулись,
    И сделалась красной земля от маков,
    И весело стало опять на взморье.
    За ночь одну наступило лето, –
    Так мы весны и не видали.
    И я совсем перестала бояться,
    Что новая доля минет.
    А вечером в Вербную субботу,
    Из церкви придя, я сестре сказала:
    «На тебе свечку мою и чётки,
    Библию нашу дома оставлю.
    Через неделю настанет Пасха,
    И мне давно пора собираться, –
    Верно, царевич уже в дороге,
    Морем за мной он сюда приедет».
    Молча сестра на слова дивилась,
    Только вздохнула, – помнила, верно,
    Речи цыганкины у пещеры.
    «Он привезёт тебе ожерелье
    И с голубыми камнями кольца?»
    «Нет, – я сказала, – мы не знаем,
    Какой он подарок мне готовит».
    Были мы с сестрой однолетки
    И так друг на друга похожи,
    Что маленьких нас различала
    Только по родинкам наша мама.
    С детства сестра ходить не умела,
    Как восковая кукла, лежала;
    Ни на кого она не сердилась
    И вышивала плащаницу,
    Бредила даже во сне работой;
    Слышала я, как она шептала:
    «Плащ Богородицы будет синим…
    Боже, апостолу Иоанну
    Жемчужин для слёз достать мне негде…»
    Дворик зарос лебедой и мятой,
    Ослик щипал траву у калитки,
    И на соломенном длинном кресле
    Лена лежала, раскинув руки,
    Всё о работе своей скучала, –
    В праздник такой грешно трудиться.
    И приносил к нам солёный ветер
    Из Херсонеса звон пасхальный.
    Каждый удар отдавался в сердце,
    С кровью по жилам растекался.
    «Леночка, – я сестре сказала, –
    Я ухожу сейчас на берег.
    Если царевич за мной приедет,
    Ты объясни ему дорогу.
    Пусть он меня в степи нагонит:
    Хочется на море мне сегодня».
    «Где же ты песенку услыхала,
    Ту, что царевича приманит? –
    Глаза приоткрыв, сестра спросила. –
    В городе ты совсем не бываешь,
    А здесь поют не такие песни».
    К самому уху её склонившись,
    Я прошептала: «Знаешь, Лена,
    Ведь я сама придумала песню,
    Лучше которой нет на свете».
    И не поверила мне и долго,
    Долго с упрёком она молчала.
    IV
    Солнце лежало на дне колодца,
    Грелись на камнях сколопендры,
    И убегало перекати-поле,
    Словно паяц горбатый кривляясь,
    А высоко взлетевшее небо,
    Как Богородицын плащ, синело, –
    Прежде оно таким не бывало.
    Лёгкие яхты с полдня гонялись,
    Белых бездельниц столпилось много
    У Константиновской батареи, –
    Видно, им ветер нынче удобный.
    Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
    К чёрным, разломанным, острым скалам,
    Пеной покрытым в часы прибоя,
    И повторяла новую песню.
    Знала я: с кем бы царевич ни был,
    Слышит он голос мой, смутившись, –
    И оттого мне каждое слово,
    Как Божий подарок, было мило.
    Первая яхта не шла – летела,
    И догоняла её вторая,
    А остальные едва виднелись.
    Как я легла у воды – не помню,
    Как задремала тогда – не знаю,
    Только очнулась и вижу: парус
    Близко полощется. Передо мною,
    По пояс стоя в воде прозрачной,
    Шарит руками старик огромный
    В щелях глубоких скал прибрежных,
    Голосом хриплым зовёт на помощь.
    Громко я стала читать молитву,
    Как меня маленькую учили,
    Чтобы мне страшное не приснилось,
    Чтоб в нашем доме бед не бывало.
    Только я молвила: «Ты Хранитель!» –
    Вижу – в руках старика белеет
    Что-то, и сердце моё застыло…
    Вынес моряк того, кто правил
    Самой весёлой, крылатой яхтой,
    И положил на чёрные камни.
    Долго я верить себе не смела,
    Пальцы кусала, чтобы очнуться:
    Смуглый и ласковый мой царевич
    Тихо лежал и глядел на небо.
    Эти глаза, зеленее моря
    И кипарисов наших темнее, –
    Видела я, как они погасли…
    Лучше бы мне родиться слепою.
    Он застонал и невнятно крикнул:
    «Ласточка, ласточка, как мне больно!»
    Верно, я птицей ему показалась.
    В сумерки я домой вернулась.
    В комнате тёмной было тихо,
    И над лампадкой стоял высокий,
    Узкий малиновый огонёчек.
    «Не приходил за тобой царевич, –
    Лена сказала, шаги услышав, –
    Я прождала его до вечерни
    И посылала детей на пристань».
    «Он никогда не придёт за мною,
    Он никогда не вернётся, Лена.
    Умер сегодня мой царевич».
    Долго и часто сестра крестилась;
    Вся повернувшись к стене, молчала.
    Я догадалась, что Лена плачет.
    Слышала я – над царевичем пели:
    «Христос воскресе из мертвых», –
    И несказанным светом сияла
    Круглая церковь.
    Июль – октябрь 1914, Слепнёво – Царское Село

  3. Steelbringer Ответить

    “Царственное слово”. Ахматовские чтения.
    Выпуск 1. – М.: Наследие, 1992 г. – С. 111-118.
    “Я” лирическое и “я” биографическое в
    поэме Анны Ахматовой “У самого моря”

    Историю создания своей первой поэмы “У самого моря”1 рассказывала сама Анна Ахматова.
    В набросках воспоминаний2 она связывала начальные строки поэмы с впечатлением, произведенным стихотворением Блока “Венеция” (из цикла “Итальянские стихи”3. Ахматова читала: “С ней уходил я в море / С ней покидал я берег…” и писала: “Бухты изрезали низкий берег, / Все паруса убежали в море…”
    Она описывает черноморское побережье, за которым угадываются средиземноморские и южные берега Италии. Живые впечатления Ахматовой об Италии, после поездки туда в 1912 г., стали для нее “сновидением, которое помнишь всю жизнь”.
    Для того, чтобы подчеркнуть связь между русским поэтом и моей страной, я выбрала это произведение как объект анализа сходства и различия между “я” биографическим и “я” лирическим у Анны Ахматовой.
    В этом сообщении я попытаюсь показать, какую содержательность в поэтическом контексте приобретают нейтральные личные местоимения первого лица.
    Целью анализа является попытка уловить одну (среди многих) характерную черту поэтики Ахматовой, (оставляем за пределами анализа личное послание автора своему читателю).
    Анализ словесной ткани4 позволяет увидеть, какую трансформацию претерпевает слово в системе художественной речи, в частности, в поэтическом тексте.
    В своих трудах академик Виноградов утверждает необходимость изучения словесно-художественного произведения как такового, независимо от личности и биографической судьбы автора: языковед должен увидеть замысел в результате тщательного анализа самой словесной ткани литературного произведения5. Русские формалисты начала века заявляли, что любое внелитературное – идеологическое, социологическое, психологическое и биографическое – суждение исключается. Аналогично выражал свое мнение итальянский философ Бенедетто Кроче формулой “эстетический факт – это форма, только форма”.
    Однако для раскрытия содержательной глубины поэтического произведения необходимо найти адекватный синтез литературоведческого, лингвистического и личностного подхода, так как не учитывать личности поэта в лирике невозможно. Образ автора создает стилевое единство художественного произведения – и это особенно видно на примере поэзии Анны Ахматовой, где лирическое “я” и личность поэта так часто совпадают и определяют индивидуально-поэтический стиль.
    Структура поэмы “У самого моря” следующая. Поэма состоит из четырех частей, соответствующих временам года. В первой главе описываются яркое лето, свободная молодая девушка, ее встречи с сероглазым мальчиком (Царевичем); во второй главе яркое солнце становится дымным, сухие ветры дуют с востока (осень? зима?) и героиней овладевает тревога. В начале третьей главы наступает весна со своими красками, и героиня ждет своего Царевича. В четвертой, финальной части поэмы снова лето, но тревожное, невеселое лето.
    В поэме, как и в стихотворениях из цикла “Четки” и “Белая стая”, присутствуют все мотивы, типичные для молодой Ахматовой: “песня, молитва и любовь”6.
    Эйхенбаум в своей книге об Анне Ахматовой писал: “Ее поэма “У самого моря” (1915 года) – скорее свод ранней лирики, чем самостоятельный эпос. Недаром здесь повторяется целый ряд слов и стилистических деталей, знакомых нам по лирическим стихам “Вечера” и “Четок”. Но кажется, что ее ожидает переход к более крупной форме”7. Поэма написана белыми стихами, и Анна Ахматова часто утверждала: “Белые стихи писать труднее, чем в рифму”.
    По содержанию поэма “У самого моря” – своего рода сказка, хотя в ней нет прямых связей с традиционными сказками. Мир поэмы не перенаселен – авторское “я” является главным персонажем, доминирует во всей поэме.
    Местоимения – второстепенный лексический ряд, но в поэтическом контексте они приобретают особую содержательность, хотя и относятся к тому слою лексики, который принадлежит к нейтральному фону речи. Они функционируют с равным успехом в любом стиле от поэтического до разговорного. Тамара Сильман в своей статье пишет: “Местоимения являются существеннейшим смысловым звеном лирического жанра, рисующего взаимоотношения между лирическим “я” и миром в обобщенном плане”8. Особенно это чувствуется в поэтических произведениях, где действующее лицо или субъект переживания – сам поэт. Происходит некое приравнивание автора, т. е. поэта, который находится вне текста (эмпирическое я) и главного действующего лица, находящегося внутри текста (лирическое я). Отсюда вытекает, что лирический герой как бы выражает сознание автора.
    Поэзия Ахматовой, особенно периода, описанного в поэме, характеризуется некоторыми ее критиками как “интимный дневник”, по которому можно узнать подробности личной жизни автора и где явственно ощущаются автобиографические черты. Стихи Ахматовой выглядят как записи о только что пережитых событиях и испытанных чувствах и создают впечатление, что перед нами автобиография. Однако, как известно, Эйхенбаум, Виноградов и другие исследователи в своих статьях предостерегают от таких поспешных выводов.
    Анализ поэмы “У самого моря” явно демонстрирует, что “… автобиографические намеки, попадая в поэзию, перестают быть личными и тем дальше отстоят от реальной душевной жизни, чем ближе ее касаются. Придать стихотворениям конкретно-биографический и сюжетный характер – это художественный прием, контрастирующий с абстрактной лирикой символистов… Лицо поэта в поэзии – маска, чем меньше на нем грима, тем резче ощущение контраста. Получается особый, несколько жуткий, похожий на разрушение сценической иллюзии, прием”9.
    Постоянные переплетения между лирической героиней и автором поэмы рождают множество ассоциаций, формируя индивидуальный стиль поэта: по словам Эйхенбаума, “героиня Ахматовой, объединяющая собой всю цепь событий, сцен и ощущений, есть воплощенный “оксюморон”. Лирический сюжет, в центре которого она стоит, движется антитезами, парадоксами, ускользает от психологических формулировок, отстраняется невязкой душевных состояний. Образ делается загадочным, беспокоящим – двоится и множится. Трогательное и возвышенное оказывается рядом с жутким, земным, простота – со сложностью, искренность – с хитростью и кокетством, доброта – с гневом, монашеское смирение – со страстью и ревностью”10.
    Поэма открывается художественной картиной спокойного моря11 на берегу которого ахматовская героиня начинает рассказывать свою историю, давая точное описание вещей, которые становятся реальными, видимыми. Обратим внимание на местоимения: в 16-ти начальных стихах “я” появляется 2 раза:
    А я сушила соленую косу.
    А я была дерзкой, злой и веселой…
    Пять раз “я” отсутствует, хотя действие глагола явно относится к лирическому субъекту, который тем не менее остается безымянным.
    Связывание этого лирического “я” (выраженного или нет) с автором вне текста можно увидеть в стихе
    И мне монах у ворот Херсонеса
    Говорил…
    Анна Горенко (еще не Ахматова) проводила лето недалеко от этого античного города на Черном море и до старости лет называла себя “последней херсонидкой”. В 1965 г. писала: “Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили”12.
    И еще строчка: “И уплывала далеко в море…” – именно как в детстве, когда она любила “плавать как щука”.
    Двадцатичетырехлетняя поэтесса еще во власти воспоминаний, юношеской мечты, грез и сказок весны своей жизни. Здесь можно говорить о единстве времени жития и времени писания. Героиня раскрывает себя, представляется неизвестному собеседнику множеством деталей:
    … я была дерзкой, злой и веселой
    И вовсе не знала, что это – счастье.
    В лесок зарывала желтое платье.
    Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
    И уплывала далеко в море,
    На темных, теплых волнах лежала.
    Имени героини не указано, но образ очень четко и эффектно создает атмосферу дальнейших событий.
    Совпадения авторского “я” с лирическим, как было отмечено, можно найти в следующих стихах:
    Знали соседи – я чую воду,
    И, если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    (Ее внутренняя связь со стихией воды – вполне биографична: она родилась у моря, жила на море и, по ее словам, “подружилась с морем, с водой”).
    Как стало для нее обычным в дальнейшем, Ахматова превращает героиню в пророчицу, в колдунью. Позже, в 1943 г., она причислит себя к колдуньям в стихотворении “Хозяйка” из цикла “Новоселье”13:
    В этой горнице колдунья
    До меня жила одна:

    Я сама… Но, впрочем, даром
    Тайн не выдаю своих.
    и еще
    Мне ведомы начала и концы,
    И жизнь после конца, и что-то,
    О чем теперь не надо вспоминать.
    Внезапно во взволнованной разговорной речи раскрывается центральный мотив поэмы, развертывается сюжет, который принимает форму воображаемого монолога: “Когда я стану царицей…” Подразумевается, что это ответ на речь другого или разговор с самой собой – с “образом музы” Гумилева: то жестокой безучастной и далекой царицы, то зеленой обольстительной и как будто бы близкой колдуньи и ведьмы14.
    Строки: “Я собирала французские пули… / И приносила домой в подоле / Осколки ржавые бомб тяжелых” придают стихам колорит эпохи молодости Ахматовой, когда Крымская война 50-ых годов XIX века еще была жива в памяти народа и в реальной жизни Ахматовой.
    Юношеская свежесть чувств неотделима от автобиографизма. Героиня выражает уже не мечты, а конкретные желания:
    “Чтобы бухты мои охраняли
    До самого Фиолента”.
    А вечером перед кроватью
    Молилась темной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга
    Не заметил желтого платья.
    Монолог героини, плавный и естественный по своей форме, продолжается:
    Я с рыбаками дружбу водила…
    … с ними сидела.
    Про море слушала,запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    Море пересекает всю поэму, и лирическое “я” героини наблюдает за ним, ласкает его глазами, оставляя его всегда в центре этого волшебного мира: она видит бухты, низкий берег, паруса, зеленую рыбу и белую морскую чайку.
    Появившийся сероглазый высокий мальчик, который принес ей белые розы, становится другим центральным персонажем поэмы, вернее, – “образом любви”. Ему чужда какая-либо активность, он “только влюбился” и хочет на ней жениться, когда будет взрослым.
    Диалог между ними продолжается с непопадающими в тон репликами, как будто бы герои не слышат один другого: игра местоимений очень разнообразна: я-ты (она ему), я-ты (он-ей).
    “Глупый! –
    Я спросила. – Что ты – царевич?”
    “Я хочу на тебе жениться, –
    Он сказал – скоро стану взрослым
    И поеду с тобой на север…”
    Заплакал высокий мальчик,
    Оттого что я не хотела,
    Ни роз, ни ехать на север.
    “Тайная боль разлуки” вводит в последнее семнадцатистишье первой части поэмы все черты фабулы: горе героини, стон белой чайки, мертвый фон пейзажа:
    Ушел не простившись мальчик,
    Унес мускатные розы,
    И я его отпустила,
    Не сказала: “Побудь со мною”.
    Далее картина меняется, ведет к заключению с казалось бы неожиданными драматическими намеками, слова, относящиеся к лирическому субъекту, звучат уже безрадостно:
    Я отдала цыганке цепочку…
    … я разлюбила
    Все мои бухты и пещеры;…
    Крабов на ужин не приносила,…
    В комнаты я входить не любила.
    Происходит семантическое движение от местоимения первого лица (их только два в тридцати шести стихах) к инклузивному “мы”.
    Боже, мы мудро царствовать будем,
    Строить над морем большие церкви
    И маяки высокие строить.
    Будем беречь мы воду и землю,
    Мы никого обижать не станем.
    Интонации и колорит в поэме достигают своих трагических вершин. Но неожиданно внешние формы повествовательного сказа вновь возвращаются. Открывается иной эмоциональный фон.
    Ласточки в гнезда свои вернулись,
    И сделалась красной земля от маков.
    И весело стало опять на взморье…
    … И я совсем перестала бояться,
    Что новая доля минет.
    Местоимения первого лица все реже появляются, речь касается посторонних фигур, не играющих никакой роли: героиня, ждавшая своего царевича, уже предчувствует, что он не вернется к ней.
    Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
    К черным, разломанным, острым скалам.
    Плавный рассказ принимает форму диалога с самой собою, речи в себе и для себя, сгущение мысли достигается сплошной предикативностью, передавая внутреннее видение поэта, непосредственное восприятие:
    И повторяла новую песню.
    Знала я: с кем бы царевич ни был,
    Слышит он голос мой,… –
    Переходя далее, в полузабытье, от личного “я” к притяжательным местоимениям первого и второго лица, как бы отдаляя трагический конец.
    … Передо мною,…
    Как меня маленькую учили,
    Чтобы мне…
    Чтоб в нашем доме…
    … и сердце мое застыло…
    Но трагический конец неизбежен: лирический субъект присутствует лишь как далекий голос и выражает свое уныние:
    В сумерки я домой вернулась.
    В комнате темной было тихо.

    Слышала я – над царевичем пели:
    “Христос воскресе из мертвых”, –
    И несказанным светом сияла
    Круглая церковь.
    Эпилог поэмы непосредственно выражает внутреннее переживание лирической героини, воспоминания о недавно пережитых событиях, которые, по всей вероятности, относятся к самой жизни поэта: “У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель”15.
    В стихах Анны Ахматовой обобщенный лирический субъект приобретает черты героини романа. На разных этапах жизни Ахматовой лирические субъекты менялись, так как менялись обстоятельства жизни. Иногда лирический субъект присутствовал только как голос воспоминания, иногда даже не появляясь в тексте как “я”, выражал отчаяние и страх перед жизнью, перед любовью. Но все-таки можно выявить множество точек соприкосновения между лирическим “я” и личностью Анны Ахматовой.
    Поэт, в диалоге с собой, в воспоминании о своем жизненном опыте может раскрыть тайны своего знания о мире, свой внутренний мир, свою личность, свое “я”.
    В заключение заметим, что и ранние стихотворения Ахматовой кажутся записями о только что пережитых событиях и испытанных чувствах, так как в них сказывается ее излюбленный литературный прием – непосредственное обращение к первоисточникам собственных переживаний и чувств.
    Поэт – универсален. Истинный поэт присутствует в своих стихах как субъект повествования и одновременно как объект этого же повествования. Полностью это качество было присуще Анне Ахматовой.
    Примечания
    1. Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 262-268.
    2. По оригиналам, хранящимся в ЦГАЛИ.
    3. Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1980. Т. 2. С. 119.
    4. Термин принадлежит В. В. Виноградову.
    5. Виноградов В. В. О языке художественной литературы. М., 1959. С. 90.
    6. Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой. Стилистические наброски. Л., 1925. С. 92.
    7. Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа. Пб., 1922. С. 132.
    8. Сильман Т. Синтактико-стилистические особенности местоимения // Вопросы языкознания. 1970. № 4, С. 84-85.
    9. Эйхенбаум Б. Указ. соч. С. 131, 132.
    10. Там же, С. 129, 130.
    11. К. Мочульский следил за творческим развитием А. Ахматовой. 1 марта 1913 г. он сообщает Жирмунскому по поводу поэмы “У самого моря”: “Да, Анна Ахматова написала поэму, которая привела меня в восторг. Такая хрустальная полупечальная глубина…”.
    12. Ахматова А. Указ. соч. Т. 2. С. 236.
    13. Там же. Т. 1. С. 209.
    14. “Из логова змиева, / Из города Киева, / Я взял не жену, а колдунью” – Н. Гумилев. См.: Новый мир. 1986. № 9. C. 213.
    15. Ахматова А. Указ. соч. Т. 2. С. 255.

  4. Взаимная Ответить

    I
    Бухты изре?зали низкий берег,
    Все? паруса убежали в море,
    А я сушила солёную ко?су
    За версту? от земли? на плоском камне.
    Ко мне приплывала зелёная рыба,
    Ко мне прилетала белая чайка,
    А я была дерзкой, злой и весёлой
    И вовсе не знала, что это — счастье.
    В песок зарывала жёлтое платье,
    Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
    И уплывала далёко в море,
    На тёмных, тёплых волна?х лежала.
    Когда возвращалась, маяк с востока
    Уже сиял переменным светом,
    И мне монах у ворот Херсонеса
    Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
    Знали соседи — я чую воду,
    И, если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    Я собирала французские пули,
    Как собирают грибы и чернику,
    И проносила домой в подоле
    Осколки ржавые бомб тяжёлых.
    И говорила сестре сердито:
    «Когда я стану царицей,
    Выстрою шесть броненосцев
    И шесть канонерских лодок,
    Чтобы бухты мои охраняли
    До са?мого Фиолента».
    А вечером перед кроватью
    Молилась тёмной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга
    Не заметил жёлтого платья.
    Я с рыбаками дружбу водила.
    Под опрокинутой лодкой часто
    Во время ливня с ними сидела,
    Про море слушала, запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    И очень ко мне рыбаки привыкли.
    Если меня на пристани нету,
    Старший за мною слал девчонку,
    И та кричала: «Наши вернулись!
    Нынче мы ка?мбалу жарить будем».
    Сероглаз был высокий мальчик,
    На полгода меня моложе,
    Он принёс мне белые розы,
    Мускатные белые розы,
    И спросил меня кротко: «Можно
    С тобой посидеть на ка?мнях?»
    Я смеялась: «На что мне розы?
    Только колются больно!» — «Что же, —
    Он ответил, — тогда мне делать,
    Если так я в тебя влюбился».
    И мне стало обидно: «Глупый! —
    Я спросила. — Что? ты — царевич?»
    Это был сероглазый мальчик,
    На полгода меня моложе.
    «Я хочу на тебе жениться, —
    Он сказал, — скоро стану взрослым
    И поеду с тобой на север…»
    Заплакал высокий мальчик,
    Оттого что я не хотела
    Ни роз, ни ехать на север.
    Плохо я его утешала:
    «Подумай, я буду царицей,
    На что мне такого мужа?»
    «Ну, тогда я стану монахом, —
    Он сказал, — у вас в Херсонесе».
    «Нет, не надо лучше: монахи
    Только делают, что умирают.
    Как приедешь — одного хоронят,
    А другие, знаешь, не плачут».
    Ушёл не простившись мальчик,
    Унёс мускатные розы,
    И я его отпустила,
    Не сказала: «Побудь со мною».
    А тайная боль разлуки
    Застонала белой чайкой
    Над серой полынной степью,
    Над пустынной, мёртвой Корсунью.
    II
    Бухты изре?зали низкий берег,
    Дымное солнце упало в море,
    Вышла цыганка из пещеры,
    Пальцем меня к себе поманила:
    «Что ты, красавица, ходишь бо?са?
    Скоро весёлой, богатой станешь.
    Знатного гостя жди до Пасхи,
    Знатному гостю кланяться будешь;
    Ни красотой твоей, ни любовью, —
    Песней одною гостя приманишь».
    Я отдала цыганке цепочку
    И золотой крестильный крестик.
    Думала радостно: «Вот он, милый,
    Первую весть о себе мне по?дал».
    Но от тревоги я разлюбила
    Все? мои бухты и пещеры;
    Я в камыше гадюк не пугала,
    Крабов на ужин не приносила,
    А уходила по южной балке
    За виноградники в каменоломню, —
    Туда не короткой была доро?га.
    И часто случалось, что хозяйка
    Хутора нового мне кивала,
    Кликала издали: «Что не заходишь?
    Все? говорят — ты приносишь счастье».
    Я отвечала: «Приносят счастье
    Только подковы на новый месяц,
    Если он справа в глаза? посмотрит».
    В комнаты я входить не любила.
    Дули с востока сухие ветры,
    Падали с неба крупные звёзды,
    В нижней церкви служили молебны
    О моряках, уходящих в море,
    И заплывали в бухту медузы,
    Словно звёзды, упавшие за ночь,
    Глубоко? под водой голубели.
    Как журавли курлыкают в небе,
    Как безпокойно трещат цикады,
    Как о печали поёт солдатка,
    Всё я запомнила чутким слухом,
    Да только песни такой не знала,
    Чтобы царевич со мной остался.
    Девушка стала мне часто сниться
    В узких браслетах, в коротком платье,
    С дудочкой белой в руках прохладных.
    Сядет, спокойная, долго смотрит,
    И о печали моей не спросит,
    И о печали своей не скажет,
    Только плечо моё нежно гладит.
    Как же царевич меня узна?ет,
    Разве он помнит мои приметы?
    Кто ему дом наш старый укажет?
    Дом наш совсем вдали от дороги.
    Осень сменилась зимой дождливой,
    В комнате белой от о?кон дуло,
    И плющ мотался по стенке сада.
    Приходили на двор чужие собаки,
    Под окошком моим до рассвета выли.
    Трудное время для сердца было.
    Так я шептала, на две?ри глядя:
    «Боже, мы мудро царствовать будем,
    Строить над морем большие церкви
    И маяки высокие строить.
    Будем беречь мы воду и землю,
    Мы никого обижать не станем».
    III
    Вдруг подобрело тёмное море,
    Ласточки в гнёзда свои вернулись,
    И сделалась красной земля от маков,
    И весело стало опять на взморье.
    За? ночь одну наступило лето, —
    Так мы весны и не видали.
    И я совсем перестала бояться,
    Что новая доля минет.
    А вечером в Вербную субботу,
    Из церкви придя, я сестре сказала:
    «На? тебе свечку мою и чётки,
    Библию нашу дома оставлю.
    Через неделю настанет Пасха,
    И мне давно пора собираться, —
    Верно, царевич уже в дороге,
    Морем за мной он сюда приедет».
    Молча сестра на слова дивилась,
    Только вздохнула, помнила, верно,
    Речи цыганкины у пещеры.
    «Он привезёт тебе ожерелье
    И с голубыми ка?мнями ко?льца?»
    «Нет, — я сказала, — мы не знаем,
    Какой он подарок мне готовит».
    Были мы с сестрой однолетки
    И так друг на друга похожи,
    Что маленьких нас различала
    Только по родинкам наша мама.
    С детства сестра ходить не умела,
    Как восковая кукла лежала;
    Ни на кого она не сердилась
    И вышивала плащаницу,
    Бредила даже во сне работой;
    Слышала я, как она шептала:
    «Плащ Богородицы будет синим…
    Боже, апостолу Иоанну
    Жемчужин для слёз достать мне негде…»
    Дворик зарос лебедой и мятой,
    Ослик щипал траву у калитки,
    И на соломенном длинном кресле
    Лена лежала, раскинув руки,
    Всё о работе своей скучала, —
    В праздник такой грешно? трудиться.
    И приносил к нам солёный ветер
    Из Херсоне?са звон пасхальный.
    Каждый удар отдавался в сердце,
    С кровью по жилам растекался.
    «Леночка, — я сестре сказала, —
    Я ухожу сейчас на берег.
    Если царевич за мной приедет,
    Ты объясни ему дорогу.
    Пусть он меня в степи нагонит.
    Хочется на? море мне сегодня».
    «Где же ты песенку услыхала,
    Ту, что царевича приманит? —
    Глаза приоткрыв, сестра спросила. —
    В городе ты совсем не бываешь,
    А здесь не поют такие песни».
    К са?мому уху её склонившись,
    Я прошептала: «Знаешь, Лена,
    Ведь я сама придумала песню,
    Лучше которой нет на свете».
    И не поверила мне и долго,
    Долго с упрёком она молчала.
    IV
    Солнце лежало на дне колодца,
    Грелись на ка?мнях сколопендры,
    И убегало перекати-поле,
    Словно паяц горбатый кривляясь,
    А высоко взлетевшее небо,
    Как Богородицын плащ, синело, —
    Прежде оно таким не бывало.
    Лёгкие яхты с полдня гонялись,
    Белых бездельниц столпилось много
    У Константиновской батареи, —
    Видно, им ветер нынче удобный.
    Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
    К чёрным, разломанным, острым скалам,
    Пеной покрытым в часы прибоя,
    И повторяла новую песню.
    Знала я: с кем бы царевич ни был,
    Слышит он голос мой, смутившись, —
    И оттого мне каждое слово,
    Как Божий подарок, было мило.
    Первая яхта не шла — летела,
    И догоняла её вторая,
    А остальные едва виднелись.
    Как я легла у воды — не помню,
    Как задремала тогда — не знаю,
    Только очнулась и вижу: парус
    Близко полощется. Передо мною,
    По пояс стоя в воде прозрачной,
    Шарит руками старик огромный
    В ще?лях глубоких скал прибрежных,
    Голосом хриплым зовёт на помощь.
    Громко я стала читать молитву,
    Как меня маленькую учили,
    Чтобы мне страшное не приснилось,
    Чтоб в нашем доме бед не бывало.
    Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
    Вижу — в руках старика белеет
    Что-то, и сердце моё застыло…
    Вынес моряк того, кто правил
    Са?мой весёлой, крылатой яхтой,
    И положил на чёрные камни.
    Долго я верить себе не смела,
    Пальцы кусала, чтобы очнуться:
    Смуглый и ласковый мой царевич
    Тихо лежал и глядел на небо.
    Эти глаза?, зеленее моря
    И кипарисов наших темнее, —
    Видела я, как они погасли…
    Лучше бы мне родиться слепою.
    Он застонал и невнятно крикнул:
    «Ласточка, ласточка, как мне больно!»
    Верно, я птицей ему показалась.
    В сумерки я домой вернулась.
    В комнате тёмной было тихо,
    И над лампадой стоял высокий,
    Узкий малиновый огонёчек.
    «Не приходил за тобой царевич, —
    Лена сказала, шаги услышав, —
    Я прождала его до вечерни
    И посылала детей на пристань».
    «Он никогда не придёт за мною,
    Он никогда не вернётся, Лена.
    Умер сегодня мой царевич».
    Долго и часто сестра крестилась;
    Вся повернувшись к стене, молчала.
    Я догадалась, что Лена плачет.
    Слышала я — над царевичем пели:
    «Христос воскре?се из ме?ртвых», —
    И несказа?нным светом сияла
    Круглая церковь.

  5. YouTube Gamer Pro Ответить

    В книгах «Вечер» и «Четки» Ахматова печатала только сравнительно небольшие лирические стихотворения. Порою они были объединены в циклы из 2-х, 3-х или 4-х произведений («Обман», 1910-1911; «Смятение», «Стихи о Петербурге»,1913 и др.). Свою первую более крупную вещь — поэму «У самого моря» она написала в июле —октябре 1914, а напечатала в 1915 г.
    По позднейшему свидетельству Ахматовой, начало этой поэмы («Бухты изрезали низкий берег. / Все паруса уходили в моря … ») было навеяно одним из венецианских стихотворений Блока, появившемся в 1914 г. в журнале «Русская мысль» (1, 387). Ритмический же рисунок поэмы был подсказан «Песнями западных славян» Пушкина. Ахматова была склонна придавать этой первой своей поэме значение окончания одного и начала второго, нового этапа своего творчества. Написание ее – утверждала Ахматова — «значило, что я простилась с моей херсонесской юностью, с «дикой девочкой» начала века и почуяла железный шаг войны». Тем не менее отдельное издание поэмы «У самого моря» Ахматова отложила до 1921 года. И, думается, это имело свои причины.
    Поэма «У самого моря» автобиографична, причем (хотя, кажется, никто из исследователей Ахматовой не отметил этого) в известной мере содержание ее отдаленно предвещает главный мотив первой главы «Поэмы без героя». Действие поэмы происходит на берегу Черного моря, в Крыму, близ Херсонеса, причем в поэме действующими лицами являются две сестры-однолетки (подобно тому, как в «Поэме без героя» судьба героини переплетается с судьбой ее подруги и вместе с тем лирического «двойника» — Ольги Судейкиной). Есть в поэме и цыганка-предсказательница (что также связывает замыслы обеих поэм). Наконец — и это главное — герой поэмы – «царевич», «сероглазый мальчик», который мечтает вырасти и жениться на героине, но погибает в море.
    Любопытно, что в поэме есть некоторые детали, которые связывают ее не только с «Сероглазым королем» и «Поэмой без героя», но и с «Двенадцатью» Блока: герой поэмы приносит героине «белые розы». А после смерти его старый моряк кладет его белое тело на черные камни. Следует прибавить, что тематически поэма перекликается не только с итальянскими стихами Блока, но и с его более ранним стихотворением «Девушка пела в церковном хоре» (это подтверждают стихи из поэмы «У самого моря»: «В нижней церкви служили молебны / О моряках, уходящих в море»).
    Хотя поэма открывается картинами вольной приморской жизни Причерноморья, но уже в самом начале ее героиня наделена чертами романтической провидицы, отдаляющими ее — «дерзкую, злую и веселую девчонку» — от других людей («Знали соседи — я чую воду, И, если рыли новый колодец, Звали меня, чтоб нашла я место»). В ранние девичьи годы она мечтает стать царицей, причем ее мечты о будущем царстве связаны с мечтой о постройке «шести броненосцев и шести канонерских лодок», которые должны охранять ее бухты. В то же время через всю поэму проходит ряд религиозно-церковных мотивов — ее героиня по вечерам молится перед «черной иконкой», цыганка предсказывает ей ждать гостя «до Пасхи», за что она отдает цыганке «Цепочку и золотой крестильный крестик»; придя в Вербную субботу из церкви, она говорит сестре: «На тебе свечку мою и четки, // Библию нашу дома оставлю // Через неделю настанет Пасха ». Больная сестра ее вышивает плащаницу с изображением Голгофы, где, согласно иконописному канону, у креста должны стоять Богородица в синем плаще и плачущий любимый ученик Христа — апостол Иоанн. Услыхав звон пасхальных колоколов из Херсонеса, героиня уходит встречать царевича на берег, где небо синеет, «как Богородицын плащ», причем, каждое слово, услышанное ею, звучит в ее ушах как «Божий подарок».
    Но ее молитва и обращение за помощью к Богу-«Хранителю» не спасает царевича от смерти. Поэма заканчивается трагической гибелью его, а не воскрешением из мертвых (подобным Воскресению Христа, о котором поют в день заупокойной службы по царевичу в сияющей «несказанным светом круглой церкви»). Самая гибель царевича в день Пасхи — светлого Христова Воскресения — получает тем самым в поэме трагический смысл: неожиданная и ничем не оправданная смерть героя – «высокого мальчика», подарившего героине «белые розы», предложившего ей стать ее мужем и поехать с ним «на север», — предложение, которому она сначала противится, а затем, по-видимому, готова последовать,— побуждает ее стать взрослой женщиной и почуять «железный шаг войны».
    Поэма «У самого моря» была создана в год первой мировой войны и сама Ахматова датировала ее июлем—октябрем, то есть кануном ее и первыми месяцами. Если принять предположение, что поэма имеет автобиографический подтекст и учесть, что герой ее «царевич», покидающий будущую «царицу», — моложе героини, а также и то, что она не сразу соглашается на его предложение, а затем — после его отъезда — с волнением ждет его возвращения и что, хотя царевич возвращается к ней, но мертвый, напрашивается вывод, что в поэме в зашифрованном виде изображены переживания Ахматовой в дни ожидания возвращения ее первого мужа — поэта Н. С. Гумилева, который действительно был моложе Ахматовой и на замужество с которым она дала согласие не сразу из-за увлечения В. Б. Голенищевым-Кутузовым. К тому же стихотворение «Высокие своды костела…» (1913) свидетельствует о том, что в «царевиче» могли быть совмещены черты трех прототипов — героя этого стихотворения М. А. Линдберга, Гумилева и Князева. Двое из них были первыми близкими людьми, смерть которых она восприняла трагически — как своего рода «возмездие» за легкомысленное, бездумное отношение и ее самой, и ее подруги Судейкиной к жизни. Слова Ахматовой о том, что в поэме «У самого моря» она простилась со своим прошлым «приморской девчонки» под влиянием ощущения «железного шага войны», перекликаются с позднейшей характеристикой 1914 года как преддверия наступления в эти годы «Настоящего Двадцатого века», первой жертвой которого был в глазах Ахматовой Князев.
    Источник: Пушкин. Достоевский. Серебряный век. / Фридлендер Г.М. СПб: “Наука”, 1995

  6. Malazar Ответить

    I
    Бухты изрезали низкий берег,
    Все паруса убежали в море,
    А я сушила соленую косу
    За версту от земли на плоском камне.
    Ко мне приплывала зеленая рыба,
    Ко мне прилетала белая чайка,
    А я была дерзкой, злой и веселой
    И вовсе не знала, что это – счастье.
    В песок зарывала желтое платье,
    Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
    И уплывала далеко в море,
    На темных, теплых волнах лежала.
    Когда возвращалась, маяк с востока
    Уже сиял переменным светом,
    И мне монах у ворот Херсонеса
    Говорил: “Что ты бродишь ночью?”
    Знали соседи – я чую воду,
    И если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    Я собирала французские пули,
    Как собирают грибы и чернику,
    И приносила домой в подоле
    Осколки ржавые бомб тяжелых.
    И говорила сестре сердито:
    “Когда я стану царицей,
    Выстрою шесть броненосцев
    И шесть канонерских лодок,
    Чтобы бухты мои охраняли
    До самого Фиолента”…
    А вечером перед кроватью
    Молилась темной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга
    Не заметил желтого платья.
    Я с рыбаками дружбу водила.
    Под опрокинутой лодкой часто
    Во время ливня с ними сидела,
    Про море слушала, запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    И очень ко мне рыбаки привыкли.
    Если меня на пристани нету,
    Старший за мною слал девчонку,
    И та кричала: “Наши вернулись!
    Нынче мы камбалу жарить будем”.
    Сероглаз был высокий мальчик,
    На полгода меня моложе.
    Он принес мне белые розы,
    Мускатные белые розы,
    И спросил меня кротко: “Можно
    С тобой посидеть на камнях?”
    Я смеялась: “На что мне розы?
    Только колются больно!” – “Что же,
    Он ответил, – тогда мне делать,
    Если так я в тебя влюбился”.
    И мне стало обидно: “Глупый! –
    Я спросила, – что ты – царевич?”
    Это был сероглазый мальчик,
    На полгода меня моложе.
    “Я хочу на тебе жениться, –
    Он сказал, – скоро стану взрослым
    И поеду с тобой на север…”
    Заплакал высокий мальчик,
    Оттого что я не хотела
    Ни роз, ни ехать на север.
    Плохо я его утешала:
    “Подумай, я буду царицей,
    На что мне такого мужа?”
    “Ну, тогда я стану монахом, –
    Он сказал, – у вас в Херсонесе”.
    “Нет, не надо лучше: монахи
    Только делают, что умирают.
    Как придешь – одного хоронят,
    А другие, знаешь, не плачут”.
    Ушел не простившись мальчик,
    Унес мускатные розы,
    И я его отпустила,
    Не сказала: “Побудь со мною”.
    А тайная боль разлуки
    Застонала белою чайкой
    Над серой полынной степью,
    Над пустынной, мертвой Корсунью.
    II
    Бухты изрезали низкий берег,
    Дымное солнце упало в море.
    Вышла цыганка из пещеры,
    Пальцем меня к себе поманила:
    “Что ты, красавица, ходишь боса?
    Скоро веселой, богатой станешь,
    Знатного гостя жди до Пасхи,
    Знатному гостю кланяться будешь;
    Ни красотой твоей, ни любовью,
    Песней одною гостя приманишь”.
    Я отдала цыганке цепочку
    И золотой крестильный крестик.
    Думала радостно: “Вот он, милый,
    Первую весть о себе мне подал”.
    Но от тревоги я разлюбила
    Все мои бухты и пещеры;
    Я в камыше гадюк не пугала,
    Крабов на ужин не приносила,
    А уходила по южной балке
    За виноградники в каменоломню, –
    Туда не короткой была дорога.
    И часто случалось, что хозяйка
    Хутора нового мне кивала,
    Кликала издали: “Что не заходишь?
    Все говорят – ты приносишь счастье”.
    Я отвечала: “Приносят счастье
    Только подковы да новый месяц,
    Если он справа в глаза посмотрит”.
    В комнаты я входить не любила.
    Дули с востока сухие ветры,
    Падали с неба крупные звезды,
    В нижней церкви служили молебны
    О моряках, уходящих в море,
    И заплывали в бухту медузы, –
    Словно звезды, упавшие за ночь,
    Глубоко под водой голубели.
    Как журавли курлыкают в небе,
    Как беспокойно трещат цикады,
    Как о печали поет солдатка, –
    Все я запомнила чутким слухом,
    Да только песни такой не знала,
    Чтобы царевич со мной остался.
    Девушка стала мне часто сниться
    В узких браслетах, в коротком платье,
    С дудочкой белой в руках прохладных.
    Сядет спокойная, долго смотрит,
    И о печали моей не спросит,
    И о печали своей не скажет,
    Только плечо мое нежно гладит.
    Как же царевич меня узнает,
    Разве он помнит мои приметы?
    Кто ему дом наш старый укажет?
    Дом наш совсем вдали от дороги.
    Осень сменилась зимой дождливой,
    В комнате белой от окон дуло;
    И плющ мотался по стенке сада.
    Приходили на двор чужие собаки,
    Под окошком моим до рассвета выли.
    Трудное время для сердца было.
    Так я шептала, на двери глядя:
    “Боже, мы мудро царствовать будем,
    Строить над морем большие церкви
    И маяки высокие строить.
    Будем беречь мы воду и землю,
    Мы никого обижать не станем”.
    III
    Вдруг подобрело темное море,
    Ласточки в гнезда свои вернулись,
    И сделалась красной земля от маков,
    И весело стало опять на взморье.
    За ночь одну наступило лето.
    Так мы весны и не видали.
    И я совсем перестала бояться,
    Что новая доля минет.
    А вечером в Вербную Субботу,
    Из церкви придя, я сестре сказала:
    “На тебе свечку мою и четки,
    Библию нашу дома оставлю.
    Через неделю настанет Пасха,
    И мне давно пора собираться, –
    Верно царевич уже в дороге,
    Морем за мной он сюда приедет”.
    Молча сестра на слова дивилась,
    Только вздохнула, помнила верно
    Речи цыганкины у пещеры.
    “Он привезет тебе ожерелье
    И с голубыми камнями кольца?”
    “Нет, – я сказала, – мы не знаем,
    Какой он подарок мне готовит”.
    Были мы с сестрой однолетки,
    И так друг на друга похожи,
    Что маленьких нас различала
    Только по родинкам наша мама.
    С детства сестра ходить не умела,
    Как восковая кукла лежала;
    Ни на кого она не сердилась
    И вышивала плащаницу,
    Бредила даже во сне работой;
    Слышала я, как она шептала:
    “Плащ Богородицы будет синим…
    Боже, апостолу Иоанну
    Жемчужин для слез достать мне негде”.
    Дворик зарос лебедой и мятой,
    Ослик щипал траву у калитки,
    И на соломенном длинном кресле
    Лена лежала, раскинув руки,
    Все о работе своей скучала, –
    В праздник такой грешно трудиться,
    И приносил к нам соленый ветер
    Из Херсонеса звон пасхальный.
    Каждый удар отдавался в сердце,
    С кровью по жилам растекался.
    “Леночка, – я сестре сказала, –
    Я ухожу сейчас на берег.
    Если царевич за мной приедет,
    Ты объясни ему дорогу.
    Пусть он меня в степи нагонит.
    Хочется на море мне сегодня”.
    “Где же ты песенку услыхала,
    Ту, что царевича приманит?” –
    Глаза приоткрыв, сестра спросила:
    “В городе ты совсем не бываешь,
    А здесь поют не такие песни”.
    К самому уху ее склонившись,
    Я прошептала: “Знаешь, Лена,
    Ведь я сама придумала песню,
    Лучше которой нет на свете”.
    И не поверила мне и долго,
    Долго с упреком она молчала.
    IV
    Солнце лежало на дне колодца,
    Грелись на камнях сколопендры,
    И убегало перекати-поле,
    Словно паяц горбатый кривляясь,
    А высоко взлетевшее небо
    Как Богородицын плащ синело, –
    Прежде оно таким не бывало.
    Легкие яхты с полдня гонялись,
    Белых бездельниц столпилось много
    У Константиновской батареи, –
    Видно им ветер нынче удобный.
    Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
    К черным, разломанным, острым скалам,
    Пеной покрытым в часы прибоя,
    И повторяла новую песню.
    Знала я: с кем бы царевич ни был,
    Слышит он голос мой, смутившись, –
    И оттого мне каждое слово
    Как Божий подарок было мило.
    Первая яхта не шла – летела,
    И догоняла ее вторая,
    А остальные едва виднелись.
    Как я легла у воды – не помню,
    Как задремала тогда – не знаю,
    Только очнулась и вижу: парус
    Близко полощется. Передо мною,
    По пояс стоя в воде прозрачной,
    Шарит руками старик огромный
    В щелях глубоких скал прибрежных,
    Голосом хриплым зовет на помощь.
    Громко я стала читать молитву,
    Как меня маленькую учили,
    Чтобы мне страшное не приснилось,
    Чтоб в нашем доме бед не бывало.
    Только я молвила: “Ты Хранитель!”
    Вижу – в руках старика белеет
    Что-то, и сердце мое застыло…
    Вынес моряк того, кто правил
    Самой веселой, крылатой яхтой,
    И положил на черные камни.
    Долго я верить себе не смела,
    Пальцы кусала, чтобы очнуться:
    Смуглый и ласковый мой царевич
    Тихо лежал и глядел на небо.
    Эти глаза зеленее моря
    И кипарисов наших темнее, –
    Видела я, как они погасли…
    Лучше бы мне родиться слепою,
    Он застонал и невнятно крикнул:
    “Ласточка, ласточка, как мне больно!”
    Верно я птицей ему показалась.
    В сумерки я домой вернулась.
    В комнате темной было тихо,
    И над лампадкой стоял высокий,
    Узкий малиновый огонечек.
    “Не приходил за тобой царевич, –
    Лена сказала, шаги услышав:
    Я прождала его до вечерни
    И посылала детей на пристань”.
    “Он никогда не придет за мною,
    Он никогда не вернется, Лена.
    Умер сегодня мой царевич”.
    Долго и часто сестра крестилась;
    Вся повернувшись к стене, молчала.
    Я догадалась, что Лена плачет.
    Слышала я – над царевичем пели:
    “Христос воскресе из мертвых”, –
    И несказанным светом сияла
    Круглая церковь.

  7. VideoAnswer Ответить

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *