И вся эта ночь слилась в какую то волшебную чарующую сказку?

5 ответов на вопрос “И вся эта ночь слилась в какую то волшебную чарующую сказку?”

  1. Осторожно я кусаюсь Ответить

    Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог, то сердце забилось с тревожным страхом у меня в груди. Почти две недели не видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва переводил дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем толкнуть дверь…
    В впечатлениях, подобных тем, которые последовали за моим входом, никогда невозможно разобраться… Разве можно запомнить слова, произносимые в первые моменты встречи матерью и сыном, мужем и женой или двумя влюбленными? Говорятся самые простые, самые обиходные фразы, смешные даже, если их записывать с точностью на бумаге. Но здесь каждое слово уместно и бесконечно мило уже потому, что говорится оно самым дорогим на свете голосом.
    Я помню, очень ясно помню только то, что ко мне быстро обернулось бледное лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для меня лице в одно мгновение отразились, сменяя друг друга, недоумение, испуг, тревога и нежная, сияющая улыбка любви… Старуха что-то шамкала, топчась возле меня, но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до меня, как сладкая музыка:
    — Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы исхудали, бедный мой.
    Я долго не мог ей ничего ответить, и мы молча стояли друг против друга, держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря друг другу в глаза. Эти несколько молчаливых секунд я всегда считаю самыми счастливыми в моей жизни, — никогда, никогда, ни раньше, ни позднее, я не испытывал такого чистого, полного, всепоглощающего восторга. И как много я читал в больших темных глазах Олеси: и волнение встречи, и упрек за мое долгое отсутствие, и горячее признание в любви… Я почувствовал, что вместе с этим взглядом Олеся отдает мне радостно, без всяких условий и колебаний, все свое существо.
    Она первая нарушила это очарование, указав мне медленным движением век на Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся принялась подробно и заботливо расспрашивать меня о ходе моей болезни, о лекарствах, которые я принимал, о словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне из местечка). Про доктора она заставила меня рассказать несколько раз подряд, и я порою замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку.
    — Ах, зачем я не знала, что вы захворали! — воскликнула она с нетерпеливым сожалением. — Я бы в один день вас на ноги поставила… Ну, как же им можно довериться, когда они ничего, ни-че-го не понимают? Почему вы за мной не послали?
    Я замялся.
    — Видишь ли, Олеся… это и случилось так внезапно… и, кроме того, я боялся тебя беспокоить. Ты в последнее время стала со мной какая-то странная, точно все сердилась на меня или надоел я тебе… Послушай, Олеся, — прибавил я, понижая голос, — нам с тобой много, много нужно поговорить… только одним… понимаешь?
    Она тихо опустила веки в знак согласия, потом боязливо оглянулась на бабушку и быстро шепнула:
    — Да… я и сама хотела… потом… подождите…
    Едва только закатилось солнце, как Олеся стала меня торопить идти домой.
    — Собирайтесь, собирайтесь скорее, — говорила она, увлекая меня за руку со скамейки. — Если вас теперь сыростью охватит, — болезнь сейчас же назад вернется.
    — А ты куда же, Олеся? — спросила вдруг Мануйлиха, видя, что ее внучка поспешно набросила на голову большой серый шерстяной платок.
    — Пойду… провожу немножко, — ответила Олеся.
    Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в окно, но в ее голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.
    — Пойдешь-таки? — с ударением переспросила старуха.
    Глаза Олеси сверкнули и в упор остановились на лице Мануйлихи.
    —Да, и пойду! — возразила она надменно. — Уж давно об этом говорено и переговорено… Мое дело, мой и ответ.
    — Эх, ты!.. — с досадой и укоризной воскликнула старуха.
    Она хотела еще что-то прибавить, но только махнула рукой, поплелась своей дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась там над какой-то корзиной.
    Я понял, что этот быстрый недовольный разговор, которому я только что был свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных ссор и вспышек. Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее:
    — Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?
    Олеся с досадой пожала плечами.
    — Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не хочет… Что ж!.. Разве я не вольна делать, что мне нравится?
    Во мне вдруг поднялось неудержимое желание упрекнуть Олесю за ее прежнюю суровость.
    — Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла, но только не хотела оставаться со мною один на один… Ах, Олеся, если бы ты знала, какую ты причиняла мне боль… Я так ждал, так ждал каждый вечер, что ты опять пойдешь со мною… А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная, сердитая… О, как ты меня мучила, Олеся!..
    — Ну, перестаньте, голубчик… Забудьте это, — с мягким извинением в голосе попросила Олеся.
    — Нет, я ведь не в укор тебе говорю, — так, к слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сначала, — право, даже смешно и вспомнить, — я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от бабушки идет…
    Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем.
    — И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! — горячо, с задором воскликнула она.
    Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый, нежный профиль ее слегка наклоненной головы. Только теперь я заметил, что и сама Олеся похудела за это время и вокруг ее глаз легли голубоватые тени. Почувствовав мой взгляд, Олеся вскинула на меня глаза, но тотчас же опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой.
    — Почему ты не хотела, Олеся? Почему? — спросил я обрывающимся от волнения голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться.
    Мы в это время находились как раз на середине длинной, узкой и прямой, как стрела, лесной просеки. Высокие, стройные сосны обступали нас с обеих сторон, образуя гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом из душистых сплетшихся ветвей. Голые, облупившиеся стволы были окрашены багровым отблеском догорающей зари…
    — Почему? Почему, Олеся? — твердил я шепотом и все сильнее сжимал ее руку.
    — Я не могла… Я боялась, — еле слышно произнесла Олеся. — Я думала, что можно уйти от судьбы… А теперь… теперь…
    Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро и крепко обвились вокруг моей шеи, и мои губы сладко обжег торопливый, дрожащий шепот Олеси:
    — Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!..
    Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
    — Олеся, ради бога, не надо… оставь меня, — говорил я, стараясь разжать ее руки. — Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся.
    Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось томной, медленной улыбкой.
    — Не бойся, мой миленький, — сказала она с непередаваемым выражением нежной ласки и трогательной смелости. — Я никогда не попрекну тебя, ни к кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли?
    — Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но… не целуй меня больше… Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя…
    Ее губы опять долго и мучительно сладко прильнули к моим, и я не услышал, а скорее угадал ее слова:
    — Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше… Сегодня наш день, и никто у нас его не отнимет…

  2. Kazibei Ответить

    скорее угадал ее слова:
    – Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше… Сегодня наш день, и никто у нас его не отнимет…
    И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса.
    – Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, спохватилась вдруг Олеся. – Вот какая гадкая! Ты только что выздоровел, а я тебя до сих пор в лесу держу.
    Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к ее уху, спросил чуть слышно:
    – Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?
    Она медленно покачала головой.
    – Нет, нет… Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо…
    – А разве непременно должно что-нибудь случиться?
    В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистического ужаса.
    – О, да, непременно… Помнишь, я тебе говорила про трефовую даму? Ведь эта трефовая дама – я, это со мной будет несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе у нас перестал бывать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть не полмесяца не видала… И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть… Вот тогда-то я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то и будет, а я своей радости никому не отдам…
    – Это правда, Олеся. Это и со мной так было, – сказал я, прикасаясь губами к ее виску. – Я до тех пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней.
    – Как ты сказал? Повтори, повтори, пожалуйста, – заинтересовалась Олеся.
    Я повторил еще раз это не знаю кому принадлежащее изречение. Олеся задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова.
    Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в ее большие черные глаза с блестевшими в них яркими лунными бликами, – и смутное предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло в мою душу.
    11
    Почти целый месяц продолжалась наивная, очаровательная сказка нашей любви, и до сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси живут с неувядающей силой в моей душе эти пылающие вечерние зори, эти росистые, благоухающие ландышами и медом, утра, полные бодрой свежести и звонкого птичьего гама, эти жаркие, томные, ленивые июньские дни… Ни разу ни скука, ни утомление, ни вечная страсть к бродячей жизни не шевельнулись за это время в моей душе. Я, как языческий бог или как молодое, сильное животное, наслаждался светом, теплом, сознательной радостью жизни и спокойной, здоровой, чувственной любовью.
    Старая Мануйлиха стала после моего выздоровления

  3. IIIoKoJIaD Ответить

    Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
    – Олеся, ради бога, не надо… оставь меня, – говорил я, стараясь разжать ее руки. – Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся.
    Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось томной, медленной улыбкой.
    – Не бойся, мой миленький, – сказала она с непередаваемым выражением нежной ласки и трогательной смелости. – Я никогда не попрекну тебя, ни к кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли?
    – Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но… не целуй меня больше… Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя…
    Ее губы опять долго и мучительно-сладко прильнули к моим, и я не услышал, а скорее угадал ее слова:
    – Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше… Сегодня наш день, и никто у нас его не отнимет…
    И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, – такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса.
    – Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, – спохватилась вдруг Олеся. – Вот какая гадкая! Ты только что выздоровел, а я тебя до сих пор в лесу держу.
    Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к ее уху, спросил чуть слышно:
    – Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?
    Она медленно покачала головой.
    – Нет, нет… Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо…
    – А разве непременно должно что-нибудь случиться?
    В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистического ужаса.
    – О, да, непременно… Помнишь, я тебе говорила про трефовую даму? Ведь эта трефовая дама – я, это со мной будет несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе у нас перестал бывать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть не полмесяца не видала… И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть… Вот тогда-то я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то и будет, а я своей радости никому не отдам…
    – Это правда, Олеся. Это и со мной так было, – сказал я, прикасаясь губами к ее виску. – Я до тех пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней.
    – Как ты сказал? Повтори, повтори, пожалуйста, – заинтересовалась Олеся.
    Я повторил еще раз это не знаю кому принадлежащее изречение. Олеся задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова.
    Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в ее большие черные глаза с блестевшими в них яркими лунными бликами, – и смутное предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло в мою душу.

  4. Vibar Ответить

    10
    Прошло еще пять дней, и я настолько окреп,  что
    пешком,  без  малейшей
    усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я
    ступил на ее  порог,
    то сердце забилось с тревожным страхом у меня в груди.
    Почти две недели не
    видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как  была
    она  мне  близка  и
    мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и
    едва  переводил
    дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое
    время, прежде  чем
    толкнуть дверь…
    В впечатлениях, подобных  тем,  которые  последовали
    за  моим  входом,
    никогда   невозможно   разобраться…   Разве   можно
    запомнить   слова,
    произносимые в первые моменты встречи матерью и сыном,
    мужем и  женой  или
    двумя влюбленными? Говорятся самые простые, самые
    обиходные фразы, смешные
    даже, если их записывать с точностью на  бумаге.  Но
    здесь  каждое  слово
    уместно и бесконечно мило уже потому, что говорится оно
    самым  дорогим  на
    свете голосом.
    Я помню, очень ясно помню  только  то,  что  ко  мне-быстро
    обернулось
    бледное лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для
    меня  лице  в  одно
    мгновение отразились, сменяя друг  друга,  недоумение,
    испуг,  тревога  и
    нежная сияющая улыбка любви… Старуха что-то шамкала,
    топчась возле меня,
    но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до
    меня,  как  сладкая
    музыка:
    – Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы
    исхудали,  бедный
    мой.
    Я долго не мог ничего ответить, и мы молча стояли
    друг  против  друга,
    держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря друг
    другу в глаза.  Эти
    несколько молчаливых секунд я всегда  считаю  самыми
    счастливыми  в  моей
    жизни; никогда, никогда, ни раньше, ни  позднее,  я  не
    испытывал  такого
    чистого, полного, всепоглощающего восторга. И как много я
    читал в  больших
    темных глазах Олеси: и волнение встречи, и упрек за мое
    долгое отсутствие,
    и горячее признание в любви… Я почувствовал, что вместе
    с этим  взглядом
    Олеся отдает мне радостно,  без  всяких  условий  и
    колебаний,  все  свое
    существо.
    Она первая нарушила это очарование, указав мне
    медленным движением  век
    на Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся  принялась
    подробно  и  заботливо
    расспрашивать меня о ходе моей болезни, о лекарствах,
    которые я  принимал,
    о словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне
    из местечка). Про
    доктора она заставила меня рассказать несколько  раз
    подряд,  и  я  порою
    замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку.
    – Ах, зачем  я  не  знала,  что  вы  захворали!  –
    воскликнула  она  с
    нетерпеливым сожалением. – Я бы в один день вас на ноги
    поставила…  Ну,
    как же им можно доверяться, когда они ничего, ни-че-го не
    понимают? Почему
    вы за мной не послали?
    Я замялся.
    – Видишь ли, Олеся… это и случилось так внезапно… и
    кроме  того,  я
    боялся тебя беспокоить. Ты  в  последнее  время  стала
    со  мной  какая-то
    странная, точно все сердилась на  меня  или  надоел  я
    тебе…  Послушай,
    Олеся, – прибавил я, понижая голос, –  нам  с  тобой
    много,  много  нужно
    поговорить… только одним… понимаешь?
    Она тихо опустила веки в знак согласия, потом
    боязливо  оглянулась  на
    бабушку и быстро шепнула:
    – Да… я и сама хотела… потом… подождите…
    Едва только закатилось солнце,  как  Олеся  стала
    меня  торопить  идти
    домой.
    – Собирайтесь, собирайтесь скорее, – говорила она,
    увлекая меня за руку
    со скамейки. – Если вас теперь сыростью охватит, – болезнь
    сейчас же назад
    вернется.
    – А ты куда же, Олеся? – спросила вдруг Мануйлиха,
    видя, что ее  внучка
    поспешно набросила на голову большой серый шерстяной
    платок.
    – Пойду… провожу немножко, – ответила Олеся.
    Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в
    окно, но  в  ее
    голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.
    – Пойдешь-таки? – с ударением переспросила старуха,
    – Да, и пойду! – возразила она надменно. – Уж давно об
    этом говорено  и
    переговорено… Мое дело, мой и ответ.
    – Эх, ты!.. – с досадой и укоризной воскликнула
    старуха.
    Она хотела еще что-то прибавить, но  только  махнула
    рукой,  поплелась
    своей дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась
    там  над  какой-то
    корзиной.
    Я понял, что этот быстрый недовольный разговор,
    которому я  только  что
    был свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных
    ссор и вспышек.
    Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее:
    – Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?
    Олеся с досадой пожала плечами.
    – Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не
    хочет… Что ж!..
    Разве я не вольна делать, что мне нравится?
    Во мне вдруг  поднялось  неудержимое  желание
    упрекнуть  Олесю  за  ее
    прежнюю суровость.
    – Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже
    могла,  но  только  не
    хотела оставаться со мною один на один… Ах, Олеся,
    если  бы  ты  знала,
    какую ты причинила мне боль… Я так ждал, так ждал каждый
    вечер,  что  ты
    опять пойдешь со  мною…  А  ты,  бывало,  всегда  такая
    невнимательная,
    скучная, сердитая… О, как ты меня мучила, Олеся!..
    – Ну, перестаньте, голубчик… Забудьте это, – с
    мягким  извинением  в
    голосе попросила Олеся.
    – Нет, я ведь не в укор тебе говорю, – так, к слову
    пришлось…  Теперь
    я понимаю, почему это было… А  ведь  сначала  –  право,
    даже  смешно  и
    вспомнить – я подумал, что ты обиделась на  меня  из-за
    урядника.  И  эта
    мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня
    таким далеким, чужим
    человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе
    от меня  трудно
    принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не
    подозревал, Олеся, что
    все это от бабушки идет…
    Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем.
    – И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! –
    горячо, с  задором
    воскликнула она.
    Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый,
    нежный  профиль
    ее слегка наклоненной головы. Только теперь я заметил,
    что  и  сама  Олеся
    похудела  за  это  время  и  вокруг  ее  глаз  легли
    голубоватые   тени.
    Почувствовав мой взгляд, Олеся  вскинула  на  меня
    глаза,  но  тотчас  же
    опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой.
    – Почему ты не хотела, Олеся?  Почему?  –  спросил  я  обрывающимся
    от
    волнения голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее
    остановиться.
    Мы в это время находились как раз на середине длинной,
    узкой и  прямой,
    как стрела, лесной просеки. Высокие, стройные сосны
    обступали нас с  обеих
    сторон, образуя гигантский, уходящий вдаль коридор со
    сводом  из  душистых
    сплетшихся ветвей.  Голые,  облупившиеся  стволы  были
    окрашены  багровым
    отблеском догорающей зари…
    – Почему? Почему, Олеся? – твердил я шепотом и все
    сильнее  сжимал  ее
    руку.
    – Я не могла… Я боялась, – еле слышно произнесла
    Олеся. –  Я  думала,
    что можно уйти от судьбы… А теперь… теперь…
    Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг
    ее руки быстро  и
    крепко обвились вокруг моей шеи,  и  мои  губы  сладко  обжег
    торопливый,
    дрожащий шепот Олеси:
    – Теперь мне все равно, все равно!..  Потому  что  я
    люблю  тебя,  мой
    дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!..
    Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал,
    как  трепетало  под
    моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело,  как
    часто  билось  около
    моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою
    еще не окрепшую
    от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять
    самообладание.
    – Олеся, ради бога, не надо…  оставь  меня,  –
    говорил  я,  стараясь
    разжать ее руки. – Теперь и я боюсь… боюсь самого
    себя…  Пусти  меня,
    Олеся.
    Она подняла кверху свое лицо, и все оно  осветилось  томной,
    медленной
    улыбкой.
    – Не бойся, мой миленький, – сказала она  с
    непередаваемым  выражением
    нежной ласки и трогательной смелости. – Я никогда не
    попрекну тебя,  ни  к
    кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли?
    – Люблю, Олеся. Давно  люблю  и  крепко  люблю.  Но…
    не  целуй  меня
    больше… Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за
    себя…
    Ее губы опять долго и  мучительно-сладко  прильнули  к
    моим,  и  я  не
    услышал, а скорее угадал ее слова:
    – Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше…
    Сегодня наш день,  и
    никто у нас его не отнимет…
    И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную,  чарующую
    сказку.  Взошел
    месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно
    расцветило лес,  легло
    среди мрака неровными,  иссиня-бледными  пятнами  на
    корявые  стволы,  на
    изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох.
    Тонкие  стволы  берез
    белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось,
    были  наброшены
    серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет
    вовсе  не  проникал
    под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный,
    непроницаемый мрак,  и
    только в самой середине его скользнувший неведомо откуда
    луч  вдруг  ярко
    озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую
    правильную дорожку,  –
    такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея,
    убранная  эльфами  для
    торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли,
    обнявшись, среди  этой
    улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные
    своим счастьем и
    жутким безмолвием леса.
    – Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой
    надо спешить, –
    спохватилась вдруг Олеся. – Вот какая гадкая! Ты только
    что выздоровел,  а
    я тебя до сих пор в лесу держу.
    Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и,
    наклонясь к  ее
    уху, спросил чуть слышно:
    – Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?
    Она медленно покачала головой.
    – Нет, нет… Что  бы  потом  ни  случилось,  я  не
    пожалею.  Мне  так
    хорошо…
    – А разве непременно должно что-нибудь случиться?
    В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне
    мистического ужаса.
    – О, да, непременно… Помнишь, я тебе говорила про
    трефовую даму? Ведь
    эта трефовая дама – я, это  со  мной  будет  несчастье,
    про  что  сказали
    карты… Ты знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты
    и вовсе  у  нас
    перестал бывать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть
    не  полмесяца  не
    видала… И такая меня по тебе тоска обуяла, такая
    грусть,  что,  кажется,
    все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку
    еще  побыть…  Вот
    тогда-то я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то  и
    будет,  а  я  своей
    радости никому не отдам…
    – Это правда, Олеся. Это и со мной так было,  –
    сказал  я,  прикасаясь
    губами к ее виску. – Я до тех пор не знал, что  люблю
    тебя,  покамест  не
    расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что
    разлука для любви то
    же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит,  а
    большую  раздувает
    еще сильней.
    – Как ты  сказал?  Повтори,  повтори,  пожалуйста,  –
    заинтересовалась
    Олеся.
    Я повторил еще раз это не  знаю  кому  принадлежащее
    изречение.  Олеся
    задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она
    повторяет мои слова.
    Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад
    лицо, в  ее  большие
    черные глаза с блестевшими в них  яркими  лунными
    бликами,  –  и  смутное
    предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло
    в мою душу.

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *