Какая информация в интервью оказалась для вас новой попробуйте сами?

1 ответ на вопрос “Какая информация в интервью оказалась для вас новой попробуйте сами?”

  1. клавотык Ответить

    Вопрос и задания
    1. Какая информация в интервью оказалась для вас новой? Попробуйте
    сами сформулировать вопросы о литературе военных лет, попросив ответить
    на н и х ваших родственников, знакомых, писателей, или подготовьте целиком
    интервью с участником Великой Отечественной войны.
    Свои вопросы подтвердите стихотворениями о войне наиболее любимых вами поэтов.
    2. Подготовьте к вечеру или школьному конкурсу выразительное чтение
    одного из стихотворений или рассказов о грозных событиях тех лет.

    Ф. А. Абрамов — автор романов, повестей, рассказов, глав­ным образом о жизни деревни. Самое известное произведение Абрамова — тетралогия «Братья и сестры» (другое название — «Пряслины»). Писатель показывает, как в борьбе с суровыми природными условиями, с нечестными людьми, любящими легкую наживу, и в единстве с трудовым народом выковывается стойкий мужественный, воистину народный характер главного героя, сына погибшего фронтовика, Михаила Пряслина.
    Федор Абрамов ушел на фронт добровольцем с 3-го курса Ленинградского университета. Был тяжело ранен в бою. После войны закончил университет и аспирантуру, стал преподавателем, а затем заведующим кафедрой советской литературы. Но никогда не забывал родную деревню.
    Произведения Абрамова проникнуты не только уважением к человеку-труженику, но и любовью ко всему живому.
    263
    «В последние годы мне часто приходится слышать от самых разных людей — читателей, друзей, критиков: как не хватает Федора Абрамова, его время наступило, сколько он мог бы еще сказать сегодня… — пишет его жена Л. Крутикова-Абрамова. — Бесспорной истиной стали уже слова, повторяемые в печати, что Абрамов, как и многие его современники (В. Овечкин, А. Твардовский, А. Яшин, В. Тендряков, Ю. Трифонов, В. Шук­шин), подготавливал своими книгами и судьбой нынешние пе­ремены. Федора Александровича всегда волновали острейшие проблемы времени. Он многое прозревал, о многом говорил рань­ше и смелее других, зачастую подвергался за это разносной и проработочной критике. «Меня били! Крепко били, — говорил он.— Но те произведения, за которые меня били,— проходи­ли годы, проходило время — и их причисляли к положительным явлениям советской литературы». Так было с повестью «Вокруг да около», с романами «Две зимы и три лета», «Пути-пере­путья», «Дом», с повестью «Пелагея». А многие произведения вообще не могли увидеть свет при жизни. Лучший его рассказ — «Старухи», который побывал во многих редакциях журналов и который все хвалили, пролежал в столе восемнадцать лет. Он был опубликован только в 1987 году журналом «Наш современник». Но ничто не могло сломить волю и свободомыслие Абрамова. Он был человеком, жадно влюбленным в жизнь, в работу, в слово. Он был неустанным тружеником и подвижником-ратоборцем, воителем за правду и справедливость».
    Вопрос
    Какова главная тема произведений Абрамова?
    О ЧЕМ ПЛАЧУТ ЛОШАДИ
    Всякий раз, когда я спускался с деревенского угора на луг, я как бы вновь и вновь попадал в свое далекое детство — в мир пахучих трав, стрекоз и бабочек и, конечно же, в мир лошадей, которые паслись на привязи, каждая возле своего кола.
    Я частенько брал с собой хлеб и подкармливал лошадей, а ес­ли не случалось хлеба, я вся равно останавливался возле них, дружелюбно похлопывал по спине, по шее, подбадривал ласковым словом, трепал по теплым бархатным губам и потом долго, чуть
    264
    не весь день, ощущал на своей ладони ни с чем не сравнимый конский душок.
    Самые сложные, самые разноречивые чувства вызывали у меня эти лошади.
    Они волновали, радовали мое крестьянское сердце, придавали пустынному лугу с редкими кочками и кустиками ивняка свою особую-лошадиную-красоту, и я мог не минутами, часами смот­реть на этих добрых и умных животных, вслушиваться в их одно­образное похрустывание, изредка прерываемое то недовольным пофыркиванием, то коротким всхрапом-пыльная или несъедобная травка попалась.
    Но чаще всего лошади вызывали у меня чувство жалости и даже какой-то непонятной вины перед ними. Конюх Миколка, веч­но пьяный, иногда и день и ночь не заявлялся к ним, и вокруг кола не то что трава — дернина была изгрызена и выбита дочерна. Они постоянно томились, умирали от жажды, их донимал гнус, а в за­тишные вечера серым облаком, тучей клубился над ними комар и мошкара.
    В общем, что говорить,—нелегко жилось беднягам. И потому-то я как мог пытался скрасить, облегчить их долю. Да и не только я. Редкая старушонка, редкая баба, оказавшись на лугу, прохо­дила мимо безучастно.
    На этот раз я не шел — бежал к лошадям, ибо кого же я уви­дел сегодня среди них? Свою любимицу Клару, или Рыжуху, как я называл ее запросто, по-бывалошному, по обычаю тех времен, когда еще не было ни Громов, ни Идей, ни Побед, ни Ударников, ни Звезд, а были Карьки и Карюхи, Воронки и Воронухи, Гнедки и Гнедухи — обычные лошади с обычными лошадиными именами1.
    Рыжуха была тех же статей и тех же кровей, что и остальные кобылы и мерины. Из породы так называемых мёзенок, лошадок некрупных, неказистых, но очень выносливых и неприхотливых, хорошо приспособленных к тяжелым условиям Севера. И достава­лось Рыжухе не меньше, чем ее подругам и товарищам. В четыре-пять лет у нее уже была сбита спина под седелкой, заметно отвисло брюхо и даже вены начинали пухнуть.
    И все-таки Рыжуха выгодно выделялась среди своих сороди­чей.
    1 Автор пишет о конце 30-х голов, когда основной «рабочей силой» на селе стал уже не конь, а трактор и о лошадях стали меньше заботиться.
    265
    На некоторых из них просто мочи не было смотреть. Какие-то неряшливые, опустившиеся, с невылинялой, клочкастой шкурой, с гноящимися глазами, с какой-то тупой покорностью и обречен­ностью во взгляде, во всей понурой, сгорбленной фигуре.
    А Рыжуха — нет. Рыжуха была кобылка чистая, да к тому же еще сохранила свой веселый, неунывающий характер, нервность молодости. Обычно, завидев меня, спускающегося с угора, она вся подбиралась, вытягивалась в струнку, подавала свой звонкий голос, а иногда широко, насколько позволяла веревка, обегала вокруг кола, то есть совершала, как я называл это, свой при­ветственный круг радости.
    Сегодня Рыжуха при моем приближении не выказала ни малейшего воодушевления. Стояла возле кола неподвижно, ока­менело, истово, как умеют стоять только лошади, и ничем, реши­тельно ничем не отличалась от остальных кобыл и коней.
    «Да что с ней? — с тревогой подумал я. — Больна? Забыла меня за это время?» (Рыжуха две недели была на дальнем сено­косе.)
    Я на ходу стал отламывать от буханки большой кусок — с этого, с подкормки, началась наша дружба, но тут кобыла и вовсе озадачила меня: она отвернула голову в сторону.
    — Рыжуха, Рыжуха… Да это же я… я…
    Я схватил ее за густую с проседью челку, которую сам же и подстриг недели три назад — напрочь забивала глаза, — при­тянул к себе. И что же я увидел? Слезы. Большие, с добрую фасолину, лошадиные слезы.
    — Рыжуха, Рыжуха, да что с тобой?
    Рыжуха молча продолжала плакать.
    Ну, хорошо, у тебя горе, у тебя беда. Но ты можешь ска­зать, в чем дело?
    У нас тут спор один был…
    У кого — у нас?
    У нас, у лошадей.
    У вас спор? — удивился я. — О чем?
    О лошадиной жизни. Я им сказала, что были времена, когда нас, лошадей, жалели и берегли пуще всего на свете, а они подняли меня на смех, стали издеваться надо мной… — и тут Рыжуха опять расплакалась.
    Я насилу успокоил ее. И вот что в конце концов рассказала она мне.
    На дальнем покосе, с которого только что вернулась Рыжуха, она познакомилась с одной старой кобылой, с которой на пару ходила в конной косилке. И вот эта старая кобыла, когда им становилось совсем невмоготу (а работа там была каторжная, на износ), начинала подбадривать ее своими песнями.
    Я в жизни ничего подобного не слыхала, — говорила Ры­жуха. — Из этих песен я узнала, что были времена, когда нас, лошадей, называли кормильцами, холили и ласкали, украшали лентами. И когда я слушала эти песни, я забывала про жару, про оводов, про удары ременки, которой то и дело лупил нас злой мужик. И мне легче, ей-богу, легче было тащить тяжелую косилку. Я спрашивала Забаву, — так звали старую кобылу, — не утешает ли она меня? Не сама ли она придумала все эти красивые песни про лошадиное беспечальное житье? Но она меня уверяла, что все это правда и что эти песни пев’ала ей еще мать. Певала, когда она была сосунком. А мать их слышала от своей матери. И так эти песни про счастливые лошадиные времена из поколения в поколение передавались в ихнем роду.
    И вот, — заключила свой рассказ Рыжуха, — сегодня утром, как только нас вывели на луг, я начала петь песни старой кобылы своим товаркам и товарищам, а они закричали в один голос: «Вранье все это, брехня! Замолчи! Не растравляй нам душу. И так тошно».
    Рыжуха с надеждой, с мольбой подняла ко мне свои огромные, все еще мокрые, печальные глаза, в фиолетовой глубине которых я вдруг увидел себя — маленького, крохотного человечка.
    — Скажите мне… Вы человек, вы все знаете, вы из тех, кто
    всю жизнь командует нами… Скажите, были такие времена,
    когда нам, лошадям, жилось хорошо? Не соврала мне старая
    кобыла? Не обманула?
    Я не выдержал прямого, вопрошающего взгляда Рыжухи. Я отвел глаза в сторону, и тут мне показалось, что отовсюду, со всех сторон, на меня смотрят большие и пытливые лошадиные глаза. Неужели то, о чем спрашивала меня Рыжуха, занимало и других лошадей? Во всяком случае, обычного хруста, который всегда слышится на лугу, не было.
    Не знаю, сколько продолжалась для меня эта молчаливая пытка на зеленой луговине под горой, — может, минуту, может, десять минут, может, час, — но я взмок с головы до ног.
    Все, все правильно говорила старая кобыла, ничего не совра-
    266
    267
    ла. Были, были такие времена, и были еще недавно, на моей памяти, когда лошадью дышали и жили, когда ей скармливали самый лакомый кусок, а то и последнюю краюху хлеба — мы-то как-нибудь выдюжим, мы-то и с голодным брюхом промаемся до утра. Нам не привыкать. А что делалось по вечерам, когда нара­ботавшаяся за день лошадка входила в свой заулок! Вся семья, от мала до велика, выбегала встречать ее, и сколько же ласковых, сколько благодарных слов выслушивала она, с какой любовью распрягали ее, выхаживали, водили на водопой, скребли, чистили! А сколько раз за ночь поднимались хозяева, чтобы проведать свое сокровище!
    Да, да, сокровище. Главная опора и надежда всей крестьян­ской жизни, потому как без лошади — никуда: ни в поле выехать, ни в лес. Да и не погулять как следует.
    Полвека прожил я на белом свете и чудес, как говорится, повидал немало — и своих и заморских, ан нет, русские гулянья на лошадях о масленице1 сравнить не с чем.
    Все преображалось как в сказке. Преображались мужики и парни — чертом выгибались на легких расписных санках с же­лезными подрезами, — преображались лошади. Эх, гулюшки, эх, родимые! Не подкачайте! Потешьте сердце молодецкое. Раздуйте метель-огонь на всю улицу!
    И лошади раздували. Радугами плясали в зимнем воздухе цветастые, узорчатые дуги, июльский жар несло от медных начи­щенных сбруй, и колокольцы, колокольцы — услада русской души…
    Первая игрушка крестьянского сына — деревянный конь. Конь смотрел на ребенка с крыши родного, отцовского дома, про коня-богатыря, про сивку-бурку пела и рассказывала мать, конем украшал он, подросши, прялку для своей суженой2, коню мо­лился… И конской подковой — знаком долгожданного мужицкого счастья — встречало тебя почти каждое крыльцо. Все — конь, все — от коня: вся жизнь крестьянская с рождения до смерти…
    Ну и что же удивительного, что из-за коня, из-за кобылы вскипали все главные страсти в первые колхозные годы!
    У конюшни толкались, митинговали с утра до ночи — так выясняли свои отношения. Сбил у воронка холку, не напоил Гне-‘ Масленица — старинный славянский праздник проводов зимы, во время которого пекут блины и устраивают увеселения.
    2 Суженая — в народной поэзии: невеста.
    268
    духу вовремя, навалил слишком большой воз, слишком быстро гнал Чалого и вот уж крик, вот уж кулаком в рыло заехали. Э-э, да что толковать о хозяевах, о мужиках, которые всю жизнь кормились от лошади!
    Я, отрезанный ломоть, студент университета, еще накануне войны не мог спокойно пройти мимо своего Карька, который когда-то как солнце освещал всю жизнь нашей многодетной, рано осиротевшей семьи. И даже война не вытравила во мне память о родном коне.
    Помню, в сорок седьмом вернулся в деревню. Голод, разор, запустение, каждый дом рыдает по невернувшимся с войны. А стоило мне увидеть первую лошадь, и на мысли пришел Карько.
    — Нету вашего Карька,—ответил мне конюх-старик. — На лесном фронте богу душу отдал. Ты думаешь, только люди в эту войну воевали? Нет, лошади тоже победу ковали, да еще как…
    В каждом из нас, должно быть, живет пушкинский вещий Олег, и года три назад, когда мне довелось быть в Россохах, где когда-то в войну шла заготовка леса, я попытался разыскать останки своего коня.
    Лесопункта давно уже не было. Старые бараки, кое-как слеп­ленные когда-то стариками да мальчишками, развалились, за­росли крапивой, а на месте катища, там, где земля была щедро удобрена перегнившей щепой и корой, вымахали густые заросли розового иван-чая.
    Я побродил возле этих зарослей, в двух-трех местах даже проложил через них тропу, но останков никаких не нашел…
    …Рыжуха все так же, с надеждой, с мольбой смотрела на меня. И смотрели другие лошади. И казалось, все пространство на лугу, под горой-сплошь одни лошадиные глаза. Все, и жи­вые, на привязи, и те, которых давно уже не было,— все лошадиное царство, живое и мертвое, вопрошало сейчас меня.
    А я вдруг напустил на себя бесшабашную удаль и воскликнул:
    — Ну, ну, хватит киснуть! Хватит забивать себе голову вся­
    кой ерундой! Давайте лучше грызть хлеб, пока грызется.
    И вслед за тем, избегая глядеть в глаза Рыжухе, я торопливо бросил на луг, напротив ее вытянутой морды, давно приготовлен­ный кусок хлеба, потом быстро оделил хлебом других лошадей и с той же разудалой бесшабашностью театрально вскинул руку:
    — Покель! В энтом деле без банки нам все равно не разобрать-
    269

    ся… — И, глубоко сунув руки в карманы модных джинсов, быст­рой, развязной походкой двинулся к реке.
    А что я мог ответить этим бедолагам? Сказать, что старая кобыла ничего не выдумала, что были у лошадей счастливые времена?
    Я пересек пересохшее озеро, вышел на старую, сохранившуюся еще от доколхозных времен межу, которая всегда радовала меня своим буйным разнотравьем.
    Но я ничего не видел сейчас.
    Все мое существо, весь мой слух были обращены назад, к ло­шадям. Я ждал, каждым своим нервом ждал, когда же начнут они грызть хлеб, с обычным лошадиным хрустом и хрумканьем стричь траву на лугу.
    Ни малейшего звука не доносилось оттуда.
    И тогда я вдруг стал понимать, что я совершил что-то непопра­вимое, страшное, что я обманул Рыжуху, обманул всех этих несчастных кляч и доходяг и что никогда, никогда уже у меня с Рыжухой не будет той искренности и того доверия, которые были до сих пор.
    И тоска, тяжелая лошадиная тоска навалилась на меня, пригнула к земле. И вскоре я уже сам казался себе каким-то нелепым, отжившим существом. Существом из той же лошадиной породы…
    Вопросы и задания
    Разберемся в прочитанном. Будьте внимательны к слову
    Почему лошади вызывали такое острое чувство жалости у автора? Ка­кую роль в повествовании играет описание лошади?
    Как объяснить название рассказа и слова: «В каждом из нас, должно быть, живет пушкинский вещий Олег…»? В чем рассказчик обманул Рыжуху и почему на него навалилась «лошадиная тоска»?
    Какие раздумья вызвал у вас рассказ? В какой мере он обращен ко всем нам?

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *