Кто пытался ответить на вопрос мальчика папа зачем нужна история?

12 ответов на вопрос “Кто пытался ответить на вопрос мальчика папа зачем нужна история?”

  1. Araron Ответить

    Исторические памятники могут быть те же самые, которые изучались историками до нас (хотя на самом деле число их и многообразие возрастают), но вопросы, которые мы им задаем, постоянно обновляются, а на новые вопросы следуют новые ответы.
    Как видим, изучение истории прошлого начинается с современности: пытливый ум историка побуждает исторические памятники открывать перед нами свои тайны.
    Вновь подчеркнем: эта потребность в осмыслении истории органически присуща человеку. Общество, в котором он живет, стремится понять самое себя, дать себе ответ на вопросы: кто мы? каковы мы? каков смысл нашего существования? какое место в истории человечества мы занимаем? Но осознать свое место в жизни можно только сопоставляя себя с другими — с теми, кто одновременно с нами живут в других странах, придерживаются других обычаев и говорят на разных языках, и с теми, кто жили в другое, более раннее время. Но можно ли понять себя, вырвав себя из потока времени, не зная ничего о том, каков был человек в недавнем и давнем прошлом?
    Человек включен в поток истории. Это означает, что он так или иначе оценивает жизнь и поступки людей, которые жили в другие
    времена. «Всемирная история», по словам одного философа, представляет собой «всемирный суд». Это касается не только народов и государств, политиков и полководцев. Люди средневековой Европы были христианами по своим религиозным убеждениям и верили, что история рода человеческого завершится Вторым пришествием Христа и Страшным судом, на котором каждый должен будет дать отчет о своих грехах и добрых делах и подвергнуться каре либо получить награду. Как вы думаете: оказывала эта уверенность в грядущей неминуемой расплате влияние на их поведение?
    Оказывала, да еще какое! Многие оставляли семью и дом и замыкались в монастырских кельях, чтобы спасать свою душу. Другие раздавали свои богатства бедным, с тем чтобы те за них молились. В ряде стран в городах и деревнях время от времени встречались процессии обнаженных до пояса людей, которые сами себя нещадно бичевали: в ожидании близкого, как они воображали, конца света и Страшного суда они стремились одолеть свое тело для того, чтобы душа очистилась от скверны. Примеры можно множить, но важно обратить внимание вот на что: идея суда, которого никто не избежит, была теснейшим образом связана в сознании людей с идеей исторического процесса в той религиозной форме, в какой он в ту эпоху представлялся.
    Люди судят историю, исторических деятелей и, как видим, самих себя. Но задача историка-исследователя заключается не в том, чтобы выносить приговоры, а прежде всего в том, чтобы понимать ход истории, обнаруживать те силы, которые определяют ее развитие. Средства для такого понимания дает ему опять-таки современность, время, к которому историк принадлежит, а докапываться до конкретных причин определенных явлений он в состоянии только при самом внимательном и всестороннем изучении того, о чем сообщают исторические источники.
    Но человек связан не только с прошлым, но и с будущим. Как именно? Вот два высказывания. Первое принадлежит персонажу из повести Ф.М. Достоевского: «Пусть мир разрушится, а мне чтобы чай пить». Этот эгоист не сообразил, что коль мир погибнет, то и ему чаю не подадут. Это — тип человека, лишенного чувства ответственности, он стремится к своей маленькой сиюминутной выгоде, не думая ни о будущем, ни о том, какая память останется о нем самом. Он живет в коротком времени, не связанном ни с прошлым, ни с грядущим.
    Второе высказывание — из средневековой исландской САГИ[*](в сагах — прозаических повествованиях — рассказывается о жизни исландцев). Ее герою советуют для достижения удачи прибегнуть к
    помощи колдуньи, — поступок, считавшийся дурным. Что же он отвечает? — Он не желает связываться с колдуньей, потому что иначе сага, которая, как он надеется, будет о нем впоследствии сочинена, была бы испорчена сообщением о его позорном поступке. Герои саг, которые превосходно знают историю своей страны и собственные родословные, т.е. связаны с прошлым, в то же время очень озабочены тем, чтобы их репутация в будущем была безупречна, они хотят оставить по себе потомкам добрую славу.
    В одном случае человек живет текущим мигом и не думает, какие последствия может иметь его поведение и какова будет память о нем в будущем. В другом случае человек оказывается способным посмотреть на самого себя и свои дела глазами людей грядущих поколений. Тем самым он как бы приобщает себя к истории, и его личная самооценка оказывается вместе с тем исторической оценкой.
    Вопросы Выше была высказана мысль о том, что особенно в наше время очень важно понять, с какой целью мы изучаем историю. Как вы думаете, почему этот вопрос приобрел такое значение именно в нашей стране?

  2. Prost Ответить





    Введение

    «Папа, объясни мне, зачем нужна история». Так однажды спросил у отца-историка мальчик, весьма мне близкий. Я был бы рад сказать, что эта книга — мой ответ. По-моему, нет лучшей похвалы для писателя, чем признание, что он умеет говорить одинаково с учеными и со школьниками. Однако такая высокая простота — привилегия немногих избранных. И все же этот вопрос ребенка, чью любознательность я, возможно, не сумел полностью удовлетворить, я охотно поставлю здесь вместо эпиграфа. Кое-кто, наверняка, сочтет такую формулировку наивной. Мне же, напротив, она кажется совершенно уместной*.( Звездочкой отмечены места, комментарии к которым написаны самим М. Блоком.) (В этом отношении с самого начала, и отнюдь к этому не стремясь, я противоречу «Введению в изучение истории» Ланглуа и Сеньобоса. Первые фразы начального абзаца были уже давно написаны, когда на глаза мне попался в «Предуведомлении» этой книги (стр. XII) список «праздных вопросов». И вдруг я там вижу буквально такой же вопрос: «Зачем нужна история?» Несомненно, с этой проблемой дело обстоит так же, как почти со всеми проблемами, касающимися причин наших поступков и наших мыслей: люди, по натуре своей к ним безразличные — или сознательно решившие стать таковыми, — всегда с трудом понимают, что другие находят в этих проблемах предмет для волнующих размышлений. Но раз уж подвернулся случай, я думаю, есть смысл тут же определить мою позицию по отношению к этой заслуженно известной книге, которую моя книга, построенная по другому плану и в отдельных своих частях гораздо менее развернутая, никак не претендует заменить. Я был учеником этих двух авторов, в особенности Сеньобоса. Оба они выказывали мне расположение. Мое раннее образование многим обязано их лекциям и произведениям. Но оба они учили нас не только тому, что первый долг историка — быть искренним; они также не скрывали, что прогресс в нашей науке достигается неизбежным противоречием между поколениями ученых. Итак, я останусь верен их урокам, свободно критикуя их там, где сочту полезным; надеюсь, когда-нибудь мои ученики в свою очередь будут так же критиковать меня.) Проблема, которая в ней поставлена с озадачивающей прямотой детского возраста, это ни мало, ни много — проблема целесообразности, оправданности исторической науки.
    Итак, от историка требуют отчета. Он пойдет на это не без внутреннего трепета: какой ремесленник, состарившийся за своим ремеслом, не спрашивал себя с замиранием сердца, разумно ли он употребил свою жизнь? Однако речь идет о чем-то куда более важном, чем мелкие сомнения цеховой морали. Эта проблема затрагивает всю нашу западную цивилизацию.
    Ибо, в отличие от других, наша цивилизация всегда многого ждала от своей памяти. Этому способствовало все — и наследие христианское, и наследие античное. Греки и латиняне, наши первые учителя, были народами-историографами. Христианство — религия историков. Другие религиозные системы основывали свои верования и ритуалы на мифологии, почти неподвластной человеческому времени. У христиан священными книгами являются книги исторические, а их литургии отмечают — наряду с эпизодами земной жизни бога — события из истории церкви и святых. Христианство исторично еще и в другом смысле, быть может, более глубоком: судьба человечества — от грехопадения до Страшного суда — предстает в сознании христианства как некое долгое странствие, в котором судьба каждого человека, каждое индивидуальное «паломничество» является в свою очередь отражением; центральная ось всякого христианского размышления, великая драма греха и искупления, разворачивается во времени, т. е. в истории. Наше искусство, наши литературные памятники полны отзвуков прошлого; с уст наших деятелей не сходят поучительные примеры из истории, действительные или мнимые. Наверное, здесь следовало бы выделить различные оттенки в групповой психологии. Курно давно отметил: французы, всегда склонные воссоздавать картину мира по схемам разума, в большинстве предаются своим коллективным воспоминаниям гораздо менее интенсивно, чем, например, немцы *. (Француз — антиисторичен: Курно. Воспоминания, стр. 43, по поводу отсутствия каких бы то ни было роялистских чувств к концу Империи: «… Для объяснения этого странного факта, надо, полагаю, принять во внимание малую популярность нашей истории и слабое развитие у нас в низших классах — по причинам, анализировать которые было бы слишком долго, — чувства исторической традиции». ) Несомненно также, что цивилизации меняют свой облик. В принципе не исключено, что когда-нибудь наша цивилизация отвернется от истории. Историкам стоило бы над этим подумать. Дурно истолкованная история, если не остеречься, может в конце концов возбудить недоверие и к истории, лучше понятой. Но если нам суждено до этого дойти, это совершится ценою глубокого разрыва с нашими самыми устойчивыми интеллектуальными традициями.
    В настоящее время мы в этом смысле находимся пока лишь на стадии «экзамена совести». Всякий раз, когда наши сложившиеся общества, переживая беспрерывный кризис роста, начинают сомневаться в себе, они спрашивают себя, правы ли они были, вопрошая прошлое, и правильно ли они его вопрошали. Почитайте то, что писалось перед войной, то, что, возможно, пишется еще и теперь: среди смутных тревог настоящего вы непременно услышите голос этой тревоги, примешивающийся к остальным голосам. В разгаре драмы я совершенно случайно услышал его эхо. Это было в июне 1940 г., в день — я хорошо помню — вступления немцев в Париж. В нормандском саду, где наш штаб, лишенный войск, томился в праздности, мы перебирали причины катастрофы: «Надо ли думать, что история нас обманула?» — пробормотал кто-то. Так тревога взрослого, звуча, правда, более горько, смыкалась с простым любопытством подростка. Надо ответить и тому, и другому.
    Впрочем, надо еще установить, что означает слово «нужна». Но прежде, чем перейти к анализу, я должен попросить извинения у читателей. Условия моей нынешней жизни, невозможность пользоваться ни одной из больших библиотек, пропажа собственных книг вынуждают меня во многом полагаться на мои заметки и знания. Дополнительное чтение, всякие уточнения, требуемые правилами моей профессии, практику которой я намерен описать, слишком часто для меня недоступны. Удастся ли мне когда-нибудь восполнить эти пробелы? Боюсь, что полностью не удастся никогда. Я могу лишь просить снисхождения. Я сказал бы, что прошу «учесть обстоятельства», если бы это не означало, что я с излишней самоуверенностью возлагаю на себя вину за судьбу.
    * * *
    В самом деле, если даже считать, что история ни на что иное не пригодна, следовало бы все же сказать в ее защиту, что она увлекательна. Или, точнее — ибо всякий ищет себе развлечения, где ему вздумается, — что она, несомненно, кажется увлекательной большому числу людей. Для меня лично, насколько я себя помню, она всегда была чрезвычайно увлекательна. Как для всех историков, я полагаю. Иначе чего ради они выбрали бы эту профессию? Для всякого человека, если он не круглый дурак, все науки интересны. Но каждый ученый находит только одну науку, заниматься которой ему приятней всего. Обнаружить ее, дабы посвятить себя ей, это и есть то, что называют призванием.
    Неоспоримая прелесть истории достойна сама по себе привлечь наше внимание.
    Роль этой привлекательности — вначале как зародыша, затем как стимула — была и остается основной. Жажде знаний предшествует простое наслаждение; научному труду с полным сознанием своих целей — ведущий к нему инстинкт; эволюция нашего интеллекта изобилует переходами такого рода. Даже в физике первые шаги во многом были обусловлены старинными «кабинетами редкостей». Мы также знаем, что маленькие радости коллекционирования древностей оказались занятием, которое постепенно перешло в нечто гораздо более серьезное. Таково происхождение археологии и, ближе к нашему времени, фольклористики. Читатели Александра Дюма — это, быть может, будущие историки, которым не хватает только тренировки, приучающей получать удовольствие более чистое и, на мой взгляд, более острое: удовольствие от подлинности.
    С другой стороны, это очарование отнюдь не меркнет, когда принимаешься за методическое исследование со всеми необходимыми строгостями; тогда, напротив, — все настоящие историки могут это подтвердить — наслаждение становится еще более живым и полным; здесь нет ровным счетом ничего, что не заслуживало бы напряженнейшей умственной работы. Истории, однако присущи ее собственные эстетические радости, непохожие на радости никакой иной науки. Зрелище человеческой деятельности, составляющей ее особый предмет, более всякого другого способно покорять человеческое воображение. Особенно тогда, когда удаленность во времени и пространстве окрашивает эту деятельность в необычные тона. Сам великий Лейбниц признался в этом: когда от абстрактных спекуляций в области математики или теодицеи он переходил к расшифровке старинных грамот или старинных хроник имперской Германии, он испытывал, совсем как мы, это «наслаждение от познания удивительных вещей». Не будем же отнимать у нашей науки ее долю поэзии. Остережемся в особенности, что я наблюдал кое у кого, стыдиться этого. Глупо думать, что если история оказывает такое мощное воздействие на наши чувства, она поэтому менее способна удовлетворять наш ум.
    И все же если бы история, к которой нас влечет эта ощущаемая почти всеми прелесть, оправдывалась только ею, если бы она была в целом лишь приятным времяпрепровождением, вроде бриджа или рыбной ловли, стоила ли бы она того труда, который мы затрачиваем, чтобы ее писать? Я имею в виду писать честно, правдиво, раскрывая, насколько возможно, неявные мотивы, — следовательно, с затратой немалых усилий. Игры, писал Андре Жид, ныне для нас уже непозволительны, кроме, добавил он, игры ума. Это было сказано в 1938 г. В 1942 г., когда пишу я, каким дополнительным тягостным смыслом наполняется эта фраза! Что говорить, в мире, который недавно проник в строение атома и только начинает прощупывать тайну звездных пространств, в нашем бедном мире, который по праву гордится своей наукой, но не в состоянии сделать себя хоть немножко счастливым, бесконечные детали исторической эрудиции, способные поглотить целую жизнь, следовало бы осудить как нелепое, почти преступное расточительство сил, если бы в результате мы всего лишь приукрашивали крохами истины одно из наших развлечений. Либо надо рекомендовать не заниматься историей людям, чьи умственные способности могут быть с большей пользой применены в другой области, либо пусть история докажет свою научную состоятельность.
    Но тут возникает новый вопрос: что же, собственно, является оправданием умственных усилий?
    Надеюсь, в наши дни никто не решится утверждать, вместе с самыми строгими позитивистами, что ценность исследования — в любом предмете и ради любого предмета — измеряется тем, насколько оно может быть практически использовано. Опыт научил нас, что тут нельзя решать заранее — самые абстрактные, на первый взгляд, умственные спекуляции могут в один прекрасный день оказаться удивительно полезными для практики. Но, кроме того, отказывать человечеству в праве искать, без всякой заботы о благоденствии, утоления интеллектуального голода — означало бы нелепым образом изувечить человеческий дух. Пусть homo faber( человек-мастер (лат.). ) или politicus ( человек политический (лат.).) всегда будут безразличны к истории, в ее защиту достаточно сказать, что она признается необходимой для полного развития homo sapiens( человек разумный (лат.)). Но даже при таком ограничении вопрос еще полностью не разрешен.
    Ибо наш ум по природе своей гораздо меньше стремится узнать, чем понять. Отсюда следует, что подлинными науками он признает лишь те, которым удается установить между явлениями логические связи. Все прочее, по выражению Мальбранша, — это только «всезнайство» («полиматия»). Но всезнайство может, самое большее, быть родом развлечения или же манией; в наши дни, как и во времена Мальбранша, его не признают достойным для ума занятием. А значит, история, независимо от ее практической полезности, вправе тогда требовать себе место среди наук, достойных умственного усилия, — лишь в той мере, в какой она сулит нам вместо простого перечисления, бессвязного и почти безграничного, явлений и событий, дать их некую разумную классификацию и сделать более понятными.
    Нельзя, однако, отрицать, что любая наука всегда будет казаться нам неполноценной, если она рано или поздно не поможет нам жить лучше. Как же не испытывать этого чувства с особой силой в отношении истории, чье назначение, казалось бы, тем паче состоит в том, чтобы работать на пользу человеку, раз ее предмет — это человек и его действия? В самом деле, извечная склонность, подобная инстинкту, заставляет нас требовать от истории, чтобы она служила руководством для наших действий, а потом мы негодуем, подобно тому солдату побежденной армии, чьи слова я привел выше, если история, как нам кажется, обнаруживает свою несостоятельность, не может дать нам указаний. Проблему пользы истории — в узком, прагматическом смысле слова «полезный» — не надо смешивать с проблемой ее чисто интеллектуальной оправданности. Ведь проблема пользы может тут возникнуть только во вторую очередь: чтобы поступать разумно, разве не надо сперва понять? И все же, рискуя дать лишь полуответ на самые настойчивые возражения здравого смысла, проблему пользы нельзя просто обойти.
    На эти вопросы, правда, некоторые из наших наставников или тех, кто претендует на эту роль, уже ответили. Только чтобы развенчать наши надежды. Более снисходительные сказали: история бесполезна и безосновательна. Другие, чья строгость не удовлетворяется полумерами, решили: история вредна. «Самый опасный продукт, вырабатываемый химией интеллекта», — выразился один из них, причем человек известный ‘.
    Таким приговорам присуща сомнительная привлекательность: они заранее оправдывают невежество. К счастью, у нас еще сохранилась частица любознательности, и апелляция, пожалуй, еще возможна.
    Но если нам предстоит пересмотр дела, надо для этого располагать более определенными данными. Ибо есть одно обстоятельство, о котором, видимо, не подумали заурядные хулители, истории. В их суждениях немало красноречия и ума, но они по большей части не удосужились точно узнать, о чем рассуждают. Картину наших научных занятий они рисуют не с натуры. От нее отдает скорее риторикой Академии, чем атмосферой рабочего кабинета. А главное — она устарела. В результате весь этот ораторский пыл расходуется на то, чтобы заклинать призрак. Мы в этой книге постараемся поступать иначе. Методы, чью основательность мы попробуем взвесить, будут теми же, что реально применяются в исследовании, вплоть до мелких и тонких технических деталей. Наши проблемы будут теми же самыми проблемами, которые ежедневно ставит перед историком его предмет. Короче, мы желаем прежде всего рассказать, как и почему историк занимается своим делом. А уж потом пусть читатель сам решает, стоит ли им заниматься.
    Однако будем осторожны. Задача наша, даже при таком понимании и ограничении, лишь с виду может показаться простой. Возможно, она была бы проста, имей мы дело с одним из прикладных искусств, о которых нетрудно дать полное представление, перечислив один за другим все проверенные временем приемы. Но история — не ремесло часовщика или краснодеревщика. Она — стремление к лучшему пониманию, следовательно — нечто, пребывающее в движении. Ограничиться описанием нынешнего состояния науки — это в какой-то мере подвести ее. Важнее рассказать о том, какой она надеется стать в дальнейшем своем развитии. Но подобная задача вынуждает того, кто хочет анализировать эту науку, в значительной мере основываться на личном выборе. Ведь всякую науку на каждом ее этапе пронизывают разные тенденции, которые невозможно отделить одну от другой без некоего предвосхищения будущего. Нас эта необходимость не отпугивает. В области духовной жизни не менее, чем в любой другой, страх перед ответственностью ни к чему хорошему не приводит. Но надо быть честным и предупредить читателя.
    Кроме того, неминуемо возникающие трудности при изучении методов зависят от того, какой точки на кривой своего развития, всегда несколько ломаной, достигла в данный момент рассматриваемая дисциплина. Лет пятьдесят назад, когда Ньютон еще царствовал безраздельно, было, я думаю, несравненно легче, чем сегодня, изложить всю механику с точностью технического чертежа. А история еще находится в фазе, куда более благоприятной для уверенных суждений.
    Ибо история — не только наука, находящаяся в развитии. Это наука, переживающая детство, — как все науки, чьим предметом является человеческий дух, этот запоздалый гость в области рационального познания. Или, лучше сказать: состарившаяся, прозябавшая в эмбриональной форме повествования, долго перегруженная вымыслами, еще дольше прикованная к событиям, наиболее непосредственно доступным, как серьезное аналитическое занятие история еще совсем молода. Она силится теперь проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов; отдав в прошлом дань соблазнам легенды или риторики, она хочет отказаться от отравы, ныне особенно опасной, от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла. В некоторых важных проблемах своего метода она пока еще только начинает что-то нащупывать. Вот почему Фюстель де Куланж и до него Бейль, вероятно, были не совсем неправы, называя историю «самой трудной из всех наук».
    Но не заблуждение ли это? Как ни туманен во многих отношениях наш путь, мы в настоящее время, думается мне, находимся в лучшем положении, чем наши прямые предшественники, и видим несколько ясней.
    Поколения последних десятилетий XIX и первых лет XX века жили, как бы завороженные очень негибкой, поистине контовской схемой мира естественных наук.
    Распространяя эту чудодейственную схему на всю совокупность духовных богатств, они полагали, что настоящая наука должна приводить путем неопровержимых доказательств к непреложным истинам, сформулированным в виде универсальных законов. То было убеждение почти всеобщее. Но, примененное к исследованиям историческим, оно породило — в зависимости от характера ученых — две противоположные тенденции.
    Одни действительно считали возможной науку об эволюции человечества, которая согласовалась бы с этим, так сказать, «всенаучным» идеалом, и не щадя сил трудились над ее созданием. Причем они сознательно шли на то, чтобы оставить за пределами этой науки о людях многие реальные факты весьма человеческого свойства, которые, однако, казались им абсолютно не поддающимися рациональному познанию. Этот осадок они презрительно именовали «происшествием», сюда же относили они большую часть жизни индивидуума — интимно личную. Такова была, в общем, позиция социологической школы, основанной Дюркгеймом.
    (По крайней мере, если не принимать во внимание смягчения, постепенно привнесенные в первоначальную жесткость принципов людьми слишком разумными, чтобы — пусть невольно — не поддаться давлению реальности.) Наша наука многим ей обязана. Она научила нас анализировать более глубоко, ограничивать проблемы более строго, я бы даже сказал, мыслить не так упрощенно. О ней мы здесь будем говорить лишь с бесконечной благодарностью и уважением. И если сегодня она уже кажется превзойденной, то такова рано или поздно расплата для всех умственных течений за их плодотворность.
    Между тем другие исследователи заняли тогда же совершенно иную позицию. Видя, что историю не втиснуть в рамки физических закономерностей, и вдобавок испытывая смятение (в котором повинно было их первоначальное образование) перед трудностями, сомнениями, необходимостью снова и снова возвращаться к критике источников, они извлекли из всех этих фактов урок трезвого смирения. Дисциплина, которой они посвятили свои талант, казалась им в конечном счете неспособной к вполне надежным выводам в настоящем и не сулящей больших перспектив в будущем. Они видели в ней не столько подлинно научное знание, сколько некую эстетическую игру или, на худой конец, гигиеническое упражнение, полезное для здоровья духа. Их иногда называли «историками, рассказывающими историю»,
    — прозвище для нашей корпорации оскорбительное, ибо в нем суть истории определяется как бы отрицанием ее возможностей. Что касается меня, то я бы нашел более выразительный символ их общности на определенном этапе истории французской мысли.
    Любезный и уклончивый Сильвестр Боннар
    — если придерживаться тех дат, к которым книга о нем приурочивает его деятельность, — это анахронизм, такой же, как святые античной поры, которых средневековые писатели наивно окрашивали в цвета собственного времени. Сильвестра Боннара (если на миг поверить, что эта вымышленная фигура существовала во плоти), «подлинного» Сильвестра Боннара, родившегося при Первой империи,
    поколение великих романтических историков могло бы считать своим: он разделил бы их трогательный и плодотворный энтузиазм, их несколько простодушную веру в будущее «философии» истории. Но уйдем от эпохи, к которой мы его отнесли, и вернем его тому времени, когда была сочинена его вымышленная биография. Там он будет достоин занять место патрона, цехового святого целой группы историков, бывших примерно духовными современниками его биографа: добросовестных тружеников, но с несколько коротким дыханием. Как у детей, чьи отцы чрезмерно предавались наслаждениям, на их костях как будто сказалась усталость от пышных исторических оргий романтизма; они были склонны принижать себя перед собратьями-учеными и в целом скорее призывали к осторожности, чем к дерзкому порыву. Думаю, не будет слишком злым считать, что их девизом могут служить поразительные слова, которые однажды сорвались с уст человека, весьма, впрочем, острого ума, каким был дорогой мой учитель Шарль Сеньобос:
    «Задавать себе вопросы очень полезно, но отвечать на них очень опасно». Что и говорить, это не речи хвастуна. Но если бы физики не были так дерзки в своей профессии, многого ли достигла бы физика?
    Словом, умственная атмосфера нашего времени уже не та. Кинетическая теория газов, эйнштейновская механика, квантовая теория коренным образом изменили то представление о науке, которое еще вчера было всеобщим. Представление это не стало менее высоким — оно сделалось более гибким. На место определенного последние открытия во многих случаях выдвинули бесконечно возможное; на место точно измеримого — понятие вечной относительности меры. Их воздействие сказалось даже на тех людях — я, увы, должен к ним причислить и себя, — кому недостаток способностей или образования позволяет наблюдать лишь издали и как бы опосредствованно за этой великой метаморфозой.
    Итак, мы ныне лучше подготовлены к мысли, что некая область познания, где не имеют силы Евклидовы доказательства или неизменные законы повторяемости, может, тем не менее, претендовать на звание научной. Мы теперь гораздо легче допускаем, что определенность и универсальность — это вопрос степени. Мы уже не чувствуем своим долгом навязывать всем объектам познания единообразную интеллектуальную модель, заимствованную из наук о природе, ибо даже там этот шаблон уже не может быть применен вполне. Мы еще не слишком хорошо знаем, чем станут в будущем науки о человеке. Но мы знаем: для того, чтобы существовать — продолжая, конечно, подчиняться основным законам разума, — им не придется отказываться от своей оригинальности или ее стыдиться.
    Я бы хотел, чтобы среди историков-профессионалов именно молодые приучились размышлять над этими сомнениями, этими постоянными «покаяниями» нашего ремесла. Это будет для них самым верным путем для того, чтобы, сделав сознательный выбор, подготовить себя к разумному направлению своих усилий. Особенно я желал бы, чтобы все больше молодых бралось за историю более широкую и углубленную, судьбу которой мы — а нас с каждым днем все больше — теперь намечаем. Если книга моя этому поможет, я буду думать, что она не вовсе бесполезна. В ней, должен признаться, есть некая доля программы.
    Но я пишу не только — и даже не главным образом — для внутреннего цехового употребления. Я не думаю, что следовало бы скрывать сомнения нашей науки от людей просто любознательных. Эти сомнения — наше оправдание. Более того — они придают нашей науке свежесть молодости. Мы не только имеем право требовать по отношению к истории снисходительности, как ко всему начинающемуся. Незавершенное, которое постоянно стремится перерасти себя, обладает для всякого живого ума очарованием не меньшим, чем нечто, успешнейшим образом законченное. Добрый землепашец, сказал Пеги,
    любит пахать и сеять не меньше, чем собирать жатву.
    * * *
    Это краткое введение мне хотелось бы заключить личным признанием. Любая наука, взятая изолированно, представляет лишь некий фрагмент всеобщего движения к знанию. Выше я уже имел повод привести этому пример: чтобы правильно понять и оценить методы исследования данной дисциплины — пусть самые специальные с виду, — необходимо уметь их связать вполне убедительно и ясно со всей совокупностью тенденций, которые одновременно проявляются в других группах наук. Изучение методов как таковых составляет особую дисциплину, ее специалисты именуют себя философами. На это звание я претендовать не вправе. От подобного пробела в моем первоначальном образовании данный очерк, несомненно, много потеряет как в точности языка, так и в широте кругозора. Могу его рекомендовать лишь таким, каков он есть, т. е. как записи ремесленника, который всегда любил размышлять над своим ежедневным заданием, как блокнот подмастерья, который долго орудовал аршином и отвесом, но из-за этого не возомнил себя математиком.





  3. РыСь Ответить

    Это ответ в защиту гуманитариев-историков на пост История куда важнее, чем законы Ньютона…
    Я постараюсь ответить на вопрос: “Для чего человек изучает историю и зачем её знать человечеству?”
    Ох-хо-хо… Как бы выразить мысль свою…Я, если быть честным, так и не увидел ни одного достойного ответа со стороны гуманитариев в той теме. Вру. Был один. Комментатор – Artemka528, который предложил выбрать одну из двух ветвей развития общества: чисто гуманитарную или чисто техническую. Но это максимализм.
    Что же на самом деле можно сказать в защиту гуманитариев-историков: настоящие историки изучает историю не просто для того, чтобы знать почему и что произошло в то или иное время, и не потому, что они не хотят наступать на грабли прошлого (что за глупость вообще.) В истории мы изучаем, обычно, поступки королей, монархов, в общем поступки правительства. И изучаем Мы именно их ошибки. Нас они явно никак не касаются (Извините, меня Владимир Владимирович и Дмитрий Анатольевич, если Вы это читаете). Так вот изучение истории заключается несколько в другом. В чем же? Ну перво-причиной изучения истории является желание узнать истину. Что же было на самом деле тогда-то тогда-то и в тот момент. И ученые историки занимаются именно этим вопросом. Это банальный поиск истины. Зачем? Такова природа человека – он хочет себе блюда самого высшего качества и вкуса, а качественнее и вкуснее всего “правда”. Пусть говорят, что она горькая, но думаю эта горечь вкуснее любого из блюд в этом мире. А тек кто не способен оценить вкуса этого блюда – те просто не понимают “кухни этой странны” (просто не понимают интереса данной отрасли науки). Но это лирика. Для сравнения привожу в пример другие “поиски истины” в других отраслях науки. Человек ищет истину в физике: пытается узнать, что же лежит в основах всего и вся, что же нами движет и что управляет, по каким законам Мы живем и почему. Историки в этом плане занимаются абсолютно тем же: пытаются понять, что же лежит в основах всего и вся, выстроить законы, по которым существует созданный нами мир. Для чего Вы спросите? Ведь в физике это все узнают на благо человечества и в конечном итоге всё, что Мы откроем – Мы сможем когда-нибудь использовать по благо человечества. А что нам даст изучение истории? Могу ответить. Изучение истории сродни математике. В математике можно взять две точки и построить бесконечную прямую. Чем больше точек вять, тем сложнее можно задать фун-ию, описывающую эту линию. В истории так-же: взять две точки из прошло, соединить их линией так, чтобы эта линия пришла в нашу точку и посмотреть куда эта прямая пойдет дальше, чтобы знать, чего ждать. Но на двух точка ведь строится прямая. Да, а наша жизнь одна из самых зло*чих кривых, которую крайне сложно описать основываясь даже на тысяче точек. При этом каждая точка еще может не правильно измерена. Так вот задача историков и заключается в том, чтобы точно определить где находится очередная точка и добавить её в общему графику, чтобы увидеть в конечном итоге всё картину целиком и достоверно и узнать, наконец, Что же нас ждет впереди.
    Так что, пожалуйста, не надо считать чей-то труд или чью-то увлеченность бессмысленной только потому, что Вы её не понимаете.
    Буду рад узнать Ваше мнение о моем письме и хотел бы узнать Ваш ответ на вопрос Artemka528:
    5. Представь вот такую ситуацию. Ты имеешь возможность создать новую цивилизацию. У тебя два варианта. Одна цивилизация полностью технологичная и всегда стремиться идти в перёд. Она развивает медицину, науку, технологию, квантовую физику и другие подобные науки. Вторая цивилизация занимается развитием культуры, искусства и собственно, изучением истории. Какую цивилизацию ты создашь?

  4. C@LaH Ответить

    Сегодня неотделимо от вчера. Все люди и народы живут историей: мы говорим на языках, дошедших до нас из далекого прошлого, живем в обществах со сложными культурами, унаследованными с древних времен, используем технологии, разработанные нашими предками.… Таким образом, изучение взаимосвязи между прошлым и настоящим является неоспоримой основой для хорошего понимания современного человеческого бытия. Это объясняет, зачем нам история, почему и насколько она важна в нашей жизни.
    Знакомство с человеческим прошлым и есть путь к самопознанию. История помогает понять истоки современных социальных и политических проблем. Она является самым важным источником изучения характерного поведения людей в тех или иных социальных условиях. История заставляет нас осознать, что люди в прошлом были не просто «хорошими» или «плохими», но мотивированными в сложных и противоречивых отношениях, как и сейчас.

    Взгляд на мир каждого человека формируется благодаря индивидуальному опыту, а также опыту общества, в котором он живет. Если мы не знаем современного и исторического опыта различных культур, то мы не можем даже и надеяться понять, как люди, общества или нации принимают решения в современном мире.

    Сама суть

    Историческое знание – не больше и не меньше, чем тщательно и критически построенная коллективная память. Именно память делает нас людьми, а коллективная память, то есть история, делает нас обществом. Зачем знать историю? Да потому что без индивидуальной памяти человек сразу же потеряет свою идентичность, не будет знать, как действовать при встрече с другими людьми. То же самое происходит и с коллективной памятью, хотя ее потеря будет заметна не так моментально.
    Однако память не может застыть во времени. Коллективная память постепенно приобретает новый смысл. Историки постоянно работают над переосмыслением прошлого, задавая новые вопросы, ища новые источники информации и анализируя старинные документы в целях приобретения новых знаний и опыта для лучшего понимания прошлого и происходящего. История постоянно меняется и расширяется, так же как и наша память, помогая нам приобретать новые знания и навыки для улучшения нашей жизни….

  5. Люблю только себя Ответить

    Будущий «отец истории» занимал активную гражданскую и политическую позицию. Известно, что он принял участие в борьбе против местного тирана, в которой погиб его дядя.
    Перипетии интриг вынудили Геродота покинуть родину и отправиться в странствия. Впрочем, жажда к путешествиям пробудилась в нем очень рано, еще в детском возрасте, когда он наблюдал за кораблями, которые прибывали в галикарнасский порт с Востока и Запада. Геродот отправился на остров Самос, который в 5-м веке до н. э. являлся одним из наиболее развитых античных государств. Тот, кто впоследствии остался в памяти потомков как «отец истории», был человеком любознательным и предприимчивым по натуре. Он изучил местные обычаи острова, его политическую обстановку. Автор составил рассказ о гибели местного тирана, сопроводив его важными подробностями. Геродот ценил то гостеприимство, которое ему оказали жители этого маленького государства и навсегда сохранил любовь к острову, который вскоре покинул в поисках новых впечатлений.

    Первый район путешествий

    При объяснении учащимся, кого называли «отцом истории», необходимо объяснить, каков вклад этого человека в науку. Геродот не просто фиксировал увиденное и услышанное, но исследовал полученные сведения, подвергал их элементарному критическому анализу. Главным предметом его интересов был Восток. Поэтому вначале он отправился в финикийский город Тир. Так началось его знаменитое путешествие, которое длилось около десяти лет.

    Особенно привлекал историка Египет с его давними культурными традициями. Побывав в этой стране, он тщательно изучил историю фараонских династий, пользуясь услугами местных греков-переводчиков и жрецов, которые, как известно, являлись хранителями знаний. Автор собрал много сведений об этой стране, так как пребывал в ней довольно долгое время: известно, что он даже поднялся вверх по Нилу.

  6. the voice of life Ответить

    Зачем нужно знать историю?
    Многие люди считают историю не очень важной, второстепенной наукой, к изучению которой можно относиться не очень серьезно. Но есть и другое, абсолютно противоположное мнение. Зачем нужно знать историю, этот вопрос довольно часто задают и дети и взрослые.
    И какую историю стоит изучать – своих предков, страны или своей семьи. На эти вопросы мы постараемся сегодня ответить.
    Урок истории в школе, как правило, проходит довольно скучно. Там мы получаем только основу, констатацию конкретных фактов, событий и дат.
    Поэтому в полной мере оценить этот предмет, понять насколько он на самом деле интереснее и разнообразнее мы не в состоянии. Все это приходит с возрастом, когда мы начинаем понимать, что знание истории обогащает наше мировоззрение и расширяет кругозор.
    Зачем нужно изучать историю? Эта наука способствует умственному и духовному развитию, развивает гибкость ума и помогает предотвратить многие ошибки, которые совершали наши предки.
    История, в которой зафиксированы все научные работы, важна и для современных ученых, которые понимают в каком направлении стоит двигаться, какие выводы, основываясь на трудах предшественников, стоит сделать.

    Что касается политической деятельности государств, то и тут знание истории помогает вовремя сопоставить события, проанализировать и найти наилучший выход из любой ситуации.
    Ведь давно известно, что все в этом мире повторяется с определенной цикличностью, меняются даты, люди, названия государств, но все события периодически повторяются. Например, распады единых государств, межнациональные войны, конфликты, все это было раньше, повторяется и сегодня.
    Знание истории помогает творческим людям искать вдохновение в историях давних времен. Экономистам и бизнесменам изучение развития и ведения дел различных предприятий в прошлом, позволяет оценить их эффективность и допущенные ошибки, идеи и нововведения в настоящем.
    Если не закапываться столь глубоко, то на вопрос, зачем нужна история, можно ответить еще легче. Знание истории помогает поступить в институт на юридический факультет. Выступает отличной подмогой в разгадывании кроссвордов.
    Да и просто, изучать историю очень интересно. Ведь это не только сухие факты становления различных государств, смене правителей и произведенных реформах. Вспомните исторические фильмы о трех мушкетерах или королеве Марго. А как на счет фильма «Место встречи изменить нельзя».
    Это все история, и кто скажет, что она не интересная.

  7. ОЛЕГ Ответить

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
    Вот ПОЧЕМУ лично Вы интересуетесь историей?
    Задумывались?
    А попробуйте ответить на этот вопрос. Себе. Сами.
    Я многих спрашивал.
    Чаще всего отвечают – “самосознание”, “идентичность”, “надо знать историю предков”, “человек без памяти – не человек”…
    “Всё верно” – отвечал им я.
    И спрашивал – “Ну и что ты знаешь о своих предках? О бабушке-дедушке, о прабабушке-прадедушке, о пра-пра-пра…?”
    Про деда-бабку – знают. Ибо видели их лично, общались с ними… Что-то слышали от них про прабабок с прадедами… а дальше? Дальше – мрак полный. У 999-ти из тысячи.
    И всё это – на фоне иногда даже прекрасного знания тонкостей биографии совершенно чужих человеку Александра Македонского, Петра Великого, Наполеона, Бисмарка, Ленина, Сталина…
    Послушай, ну чем тебе Наполеон ближе, чем твой пра-пра-пра-прадед? Ленин и Сталин, они что – твои прямые предки, раз ты столько о них знаешь?
    Когда я рассказываю, что с детства знаю историю своего рода по обеим ветвям (и по отцовской, и по материнской) до 8-го колена, мне чаще всего не верят. Ибо у большинства в семьях НИКОГО НИКОГДА НЕ ВСПОМИНАЛИ и детям своим не рассказывали. И обычно отвечают, что их предки – простые крестьяне, крепостные – ничего о них история не сохранила.
    Когда я говорю, что и мои (по материнской линии) – тоже из крепостных, и по отцовской – тоже никогда не было дворян, но я про них про всех знаю, мне не верят ещё больше.
    А уж когда я рассказываю, что у меня в семье аж 46 человек пострадали от коммуняк, неверие переходит в прямое отторжение. Человек себе представить даже не может, что так много родственников вообще может быть, тем более – что всех их каким-либо образом власть притесняла. Отвечаю, что “не всех” – были среди моих предков и очень даже обласканные сов/властью, и даже “комиссар в пыльном шлеме” один был, а ещё один – замминистра СССР-кандидат в члены брежневского ЦК… И семей многодетных у моих предков почти что не было… близняшек – вовсе ни одного случая. Просто знаю я не только прямых предков, но и про братьев их и про сестёр…
    Стыдно людям не становится за их “незнание”.
    Ибо они – “как все”.
    А “все” – ничего о своих предках не знают.
    И, увы, уже не будут знать.
    А почему?
    А потому что – Сталин, Брежнев и вот сейчас – Путин-Медведев… а потом будет кто-нить ещё.
    1. Коммуняки, придя к власти, разрушили всё, что можно было.
    В первую очередь – историческую память людей.
    Зачем?
    Да всё просто – “выводили” новую “породу”. Беспамятных.
    Ведь те, которые “помнили”, они ведь могли реально сравнить – “что было тогда, и что есть сейчас” и сделать единственный, совсем не удовлетворяющий коммуняк вывод.
    Потому прошлое поначалу измазали чёрным ВСЁ.
    Вспоминать предков стало опасно – “происхождение” может подвести. Вот детям и не рассказывали.
    Всех исторических кумиров, на примере которых воспитывали русских людей, “свергли с пьедесталов”. Но власти всегда нужны эталоны для подражания. Да, есть Маркс с Энгельсом. Но нужны-то национальные кумиры. Пожалуйста – вот вам в полный рост один на всех “дедушка”. Дедушка Ленин. Изучайте, молитесь, радуйтесь. О своих дедушках, прадедушках – забудьте. Ленин – лучше. Кроме Ленина кандидатов на кумиры из покойных в итоге так и не нашлось – кто “врагом” оказался, а про кого коллективная память и сама сложила “вражеский” образ: трудно народу забыть тех, кто этот народ просто так расстреливал. А расстреливали – ВСЕ.
    За неимением достойных кандидатов среди мёртвых, стали лепить кумиров из живых.
    “Дедушкой” для всех остался Ленин, а “отцом родным” стал Сталин. Вот уже и “два колена” в исторической памяти появилось. Стать бы Хрущёву “братом”, но умишка у него не хватило – оплевал “отца родного”, из Мавзолея выкинул, да закопал “первое колено” памяти народной. А сам “отцом народа” стать не смог. Пытался он хоть кого-то “отцом” прописать, попробовал Тухачевского, Зорге (на безрыбье и рак – рыба) – но не сложилось.
    Брежнев “выкапывать” Сталина не стал. На роль “отца”, подумав, тоже претендовать не стал (догадался, видимо, что и его потом “перезакопают”). Но власть полагала, что для памяти народной требовалось заполнения пустого места в “родословной” – “дедушка” Ленин есть, а мы, вроде, как Снегурочка у него – внучка, а кто папа и мама той Снегурки – неизвестно. Что “напрягает”.
    Выбрал Брежнев на звание всеобщего “папы” тот самый народ. Весь СОВЕТСКИЙ НАРОД. Который победил в войне.
    В основном, конечно, использовали “героически погибших” – Гастелло, Космодемьянскую, 28-ь панфиловцев, молодогвардейцев… Живые-то могли чего-нить не то “брякнуть” (и брякали ведь, типа Жукова). Так появился у нас многоликий отец по имени “советский народ”. Не очень, конечно, – индуизмом попахивает. Ну да ладно – за отсутствием гербовой пишем на простой.
    2. Горбачёв (недаром его с Хрущёвым сравнивают) тоже “по-дурацки” поступил. “Гласность” объявил. Выяснилось, что Гастелло и Космодемьянская – и не “герои” в общем-то. Не, не так. Герои, конечно… но с чуток подмоченной репутацией. А таковые на “эталон” никак не тянут. Ибо кристально чистым эталон быть должен. Панфиловцы – те вовсе мифологическими, вроде древнегреческих оказались, а мы – материалисты… да и про войну понаписали столько всякого нехорошего… В общем, оказались мы снова “безотцовщиной”. Дедушка – он пока вроде как и есть, в мавзолее прописан… а “папы” – нет.
    Ельцину до истории дела вовсе не было – не потому что не понимал он всей “важности” этого дела. А потому как нефть дешевая была. Забота у него была иная – хлеба народу дать. О “зрелищах” он особо не заботился. Некогда было.
    3. Путин воцарился на фоне начала роста цен на нефть. Денег стало много. Пора было подумать и о зрелищах для народа.
    Попробовали всяких-разных царей, князей да святых русских на роль эталонов. Даже белогвардейцев пробовали… не вышло. Народ семьдесят лет “видел” всех этих “царьков, князьков, святош и деникинцев” обмазанных дерьмом – не отмываются они “добела” в коллективной памяти, как ни старайся.
    Встал извечный русский вопрос – а “что делать?”
    Но на него отвечать я пока не буду.
    Я сначала отвечу на другой вопрос – а ЗАЧЕМ вообще это нынешней власти надо?
    Ну какого хрена власть сегодня старается “родственников исторических” всем нам навязать?
    Токарь у станка, программист за компьютером – они что, лучше будут болты точить и программы писать, если у них “эталоны” будут?
    Продолжение следует.Метки: sovkizm

  8. Shaktisho Ответить

    Давайте разберёмся.

    Кого мамы больше любят – дочурок или сыновей? Ну-ну, не надо хитрить: мол, все дети одинаковы. Вот папы, как правило, больше любят дочек. Хотят сыновей, а любят дочек. Вот ведь загадка природы…
    Утю-тю, маленький. Мама тебе шарфик поправит, ботиночки наденет. В щёчку чмокнет. Потому что сынуля. Любимый. Маменькин сыночек…
    Дочки быстрее становятся самостоятельными. Уже в тринадцать лет они – девушки. А тринадцатилетний пацан – ещё дитя. Как его не лелеять?
    Детский сад. Или нет, сначала – ясельки. Кто воспитывает детей? Женщины. Нет, они хорошие. Умные. Возможно, добрые. С педобразованием. Но они – женщины. А мальчику нужен мужской пример.
    Школа. Мужчины, ау! Где вы? Ну, возможно, физрук. Ещё? Кто ещё? Хорошо, если хотя бы пятая часть педагогов – мужики. Но… Вопрос тот же: на кого равняться?
    На папу. Который воспитывался в этих же детских садах. В этой же школе. Который, возможно, вообще рос без отца. У нас ведь так принято: без отца – подумаешь… А вот без матери – сирота…
    «Бедненькие!» – саркастически воскликнет мама.
    Правда, действительно бедненькие – подтверждаю я. Бедные мужики. Потому что лишаются своей роли в жизни. Своей функции. Своего ареала. Вытесняются. Замещаются более сильным видом – женщиной.
    Да и женщин-то понять можно: ждать у моря погоды? Жить-то нужно здесь и теперь, а прибудет ли Артур Грэй на фрегате с алыми парусами – это ещё бабушка надвое сказала.
    Ну, а если он есть, отец-то. Много ли с него толку? Сколько времени он проводит с сыном?
    Утром – работа. Вечером – отдых на диване с бутылочкой пива. Перед экраном телека. Либо перед монитором компьютера. Или бывают варианты? Если в этих вариантах фигурирует сын как активное действующее лицо – тогда, наверное, это хорошо. Если нет, то когда же папа общается с ребёнком? Когда воздействует на него примером? Когда учит быть мужчиной? Наверное, только через телевизор…
    И вправду, мужики, получается – с таким раскладом вымрем, как динозавры. За ненадобностью. Понимаю, не все такие, есть ещё богатыри… Но коль повымирает большинство, и богатыри долго не протянут. С тоски удавятся…
    Ладно-ладно, шутка. Сгущаю краски. Совсем немного. Но ситуацию действительно как-то нужно менять. Ибо, знаете ли, очень не хотелось бы слышать от родного ребёнка жуткий по сути вопрос: «Мама, а зачем нам папа?»

    Так что делать?

    Быть рядом с ним. С сыном. С дочей. С самых малых лет.

  9. Твоя любовь Ответить

    Жил-был мальчик, он очень хорошо учился и всегда помогал родителям. Когда он закончил первый класс, отец спросил его,что бы тот хотел получить в подарок.
    Мальчик подумал, подумал и ответил:
    – Подари мне парту.
    Удивился отец, но не стал ничего спрашивать.
    На день рождения, Новый год и окончание второго класса просьба была та же. Отец стеснялся спросить сына, какую адовую чушь тот готовит, и просто покупал парты одну за другой. Когда сын на выпускной попросил у отца парту, мужик пошёл на рынок, где к нему привязалась баба, мол, купи шляпу, только не надевай ее ни в коем случае. Отец мальчика был очень озадачен поведением сына, поэтому просто купил головной убор, лишь бы к нему не лезли. Прошло много лет, мужик развёлся с женой, пережил многое, но шляпу так и не надел. Каждый год покупал он своему сыну парты. Сын уже не мальчик, а взрослый парень, заканчивает университет, впереди защита диплома. Отец ему говорит: “Защитишь диплом – проси, что хочешь”. Защитил сын диплом и попросил парту. Пошли они тогда вместе на рынок. Идут, идут, и тут их сбивает машина. Отец не пострадал почти, смотрит: сын весь в крови, еле дышит. Понял мужик,что уже никак не спасти его отпрыска, и спрашивает:
    – Слушай, расскажи, зачем тебе все это время было нужно столько парт?
    – Надень шляпу и все поймёшь, – ответил сын и умер.
    Прибегает мужик домой, надевает шляпу, а она ему как раз.

  10. Malolace Ответить

    Одной из примет нашего времени давно стала феминизация, т. е. преобладание женщин во всех сферах, активно формирующих личность, и соответствующие последствия этого.
    Женщина, конечно, может научить решительности, прямодушию, целеустремленности, благородству, великодушию, честности, мужеству и мальчиков, и девочек, может развить в младшем качества, необходимые будущему лидеру, организатору…
    Женщина часто просто поставлена перед такой необходимостью – уметь обходиться без мужчины, и потому ей волей-неволей приходится заменять его! Женщина может многое! Может даже превосходить мужчину в чисто мужских качествах («мужская решительность», «мужская прямота», «мужское великодушие» и пр.), может быть мужественнее многих мужчин…
    Вспоминается, как начальник огромного техотдела одного завода «песочил» своих подчиненных: «Больше ста мужиков в отделе, а настоящий мужчина – один-единственный, да и то…» И он назвал имя женщины!
    Одного не может женщина – быть мужчиной. Пусть не таким решительным, не слишком мужественным, не бог весть каким благородным и великодушным, как хотелось бы, а просто мужчиной, хотя бы и с множеством недостатков…
    А между тем, как бы ни была мать достойна уважения своего сына, как бы ни радовался он тому, что похож на нее, все же идентифицировать себя он может только с мужчиной.
    Присмотритесь к детям детсадовского возраста. Никто не говорит мальчику: ты должен подражать мужчинам или старшим мальчикам. Он сам безошибочно выбирает жесты и движения, присущие мужчинам. Еще совсем недавно малыш бросал свой мячик или камешки беспомощно, замахиваясь откуда-то из-за уха, как и все малыши. Но вот к концу лета, проведенного в общении с более старшим возрастом, этот же мальчуган, прежде чем бросить камешек, палочку, делает чисто мужской замах, отводя руку в сторону и перегибая к ней корпус. А девочка, его ровесница и подружка, по-прежнему замахивается из-за головы… Почему?
    Почему маленький Олег копирует жесты своего деда, а не бабушки? Почему маленький Борис оскорбляется, когда слышит вполне дружелюбное обращение встречного сверстника, который не прочь завязать знакомство: «Эй, ты куда пошля?» После этого «пошля» Борис наотрез отказывается надевать пальтишко с капюшоном, обложенным бархатом, и успокаивается, когда капюшон отпарывают, заменив невзрачным воротником и «мужским» беретом…
    Правда, в последние десятилетия форма одежды почти утратила атрибутику определенного пола, становясь все более «бесполой». Однако будущие мужчины требуют себе не юбку, не платье, а «штаны строченные», «джинсы с карманами». . . И как прежде, склонны оскорбляться, если их принимают за девочек. То есть срабатывает механизм однополой идентификации.
    Птенцам певчих птиц нужно в определенное время их возраста услышать пение их взрослого соплеменника, иначе они так и не научатся петь.
    Мальчику необходим контакт с мужчиной – в разные возрастные периоды, а лучше – постоянно. И не только для идентификации… И не только мальчику, но и девочке – тоже…

    О связях «органических»

    Мы очень мало знаем о тех видах органической зависимости одного человека от другого, которую пока еще не измеришь приборами, не обозначишь известными научными терминами. И все же эта органическая зависимость косвенно обнаруживает себя в условиях психоневрологической больницы.
    Прежде всех других обнаруживает себя органическая потребность ребенка в физическом и эмоциональном контакте с матерью, нарушение которого служит причиной разных форм психического неблагополучия. Ребенок – плод материнского тела, и даже отделившись от него, становясь физически все более автономным, он долго еще будет нуждаться в тепле этого тела, в прикосновениях матери, в ее ласке. И всю свою жизнь, уже став взрослым, будет нуждаться в ее любви. Он – прежде всего прямое физическое ее продолжение, и уже поэтому его психологическая зависимость от нее – органическая. (Когда мама выходит замуж за «чужого дядю», это часто воспринимается как посягательство постороннего на самую важную в жизни ребенка связь! Осуждение его поведения, упреки в эгоизме, прямое давление, принуждающее «принять» чужого дядю в отцы, – все это вызовет только отрицательное к нему отношение. Нужен особый такт, чтобы ребенок не почувствовал лишения жизненно важного тепла матери и ее внимания.)
    Подобная связь у ребенка бывает и с отцом – в том случае, если по каким-то причинам он вынужден заменить ему мать.
    Но обычно отец воспринимается иначе. Уже став взрослыми, бывшие мальчики и девочки редко могут передать словами свои первые ощущения его близости. Но прежде всего – в норме – это ощущение силы, родной и близкой, которая и окутывает тебя, защищая, и как бы входит в тебя, становится твоей собственной, дает ощущение своей неуязвимости. Если мать – источник жизни и жизнетворного тепла, то отец – источник силы и убежище, первый старший друг, который делится с ребенком этой силой, силой в самом широком смысле этого слова. Дети долго не могут отличить силу физическую от психической, но отлично чувствуют последнюю и тянутся к ней. И если нет отца, но есть рядом любой мужчина, который стал убежищем и старшим другом, ребенок не обездолен.
    Старший – мужчина для ребенка, начиная с раннего детства и почти до подросткового возраста, нужен для формирования нормального чувства защищенности от всего, что содержит угрозу: от темноты, от непонятного грома, от злой собаки, от «сорока разбойников», от «космических гангстеров», от соседского Петьки, от «чужих»… «Мой папа (или «мой старший брат», или «наш дядя Саша») ка-ак даст! Он самый сильный!»
    Те из наших пациентов, которые росли без отца и без старшего – мужчины, рассказывают (разными словами и в разных выражениях) о чувстве, которое одни называли завистью, другие – тоской, третьи – обездоленностью, а кто-то никак не называл, а рассказывал примерно так:
    – Когда Генка при встрече опять начинал хвастать: «А мне папа конфет привез и еще ружье купит!» – я либо поворачивался и уходил, либо лез драться. Помню, не любил видеть Генку рядом с его отцом. А позднее не хотел заходить домой к тем, у кого есть отец. А вот был у нас пастух дед Андрей, жил один на краю деревни. К нему я ходил часто, но только один, без ребятишек…
    Многие дети из тех, у кого не было близкого старшего – мужчины, в подростковый период обрастали острыми шипами преувеличенной склонности к самозащите без необходимости в ней. Обнаруживалась болезненная значимость защиты у всех, кто не получил ее в должной степени в раннем возрасте.
    И подростку отец тоже нужен как старший друг. Но уже не убежище, а скорее прибежище, источник самоуважения.
    До сих пор наши представления о функции старшего – мужчины в жизни подростка удручающе неверны, примитивны, убоги: «Острастка нужна…», «Дать бы ремня, да некому…», «У-у, безотцовщина проклятая, пропасти на вас нету, страху никакого, без мужиков растут…» До сих пор мы подменяем уважение страхом!
    Страх в какой-то мере может – до поры до времени – сдерживать некоторые побуждения. Но на страхе ничего хорошего не может вырасти! Уважение – вот единственно благодатная почва, необходимое условие положительного влияния старшего на подростка, проводник его силы. И это уважение можно вызвать, заслужить, но невозможно выпросить, бесполезно требовать, вменять в обязанность. Заставить уважать силой тоже нельзя. Насилием уважение уничтожается. Холуйство лагерных «шестерок» – не в счет. Мы ведь хотим, чтобы наши дети обладали нормальным чувством человеческого достоинства. Значит, мужчина своим положением старшего обязан почаще смотреться в психологическое и нравственное зеркало: смогут ли дети уважать его? Что возьмут от него? Захочет ли его сын быть похожим на него?

    Дети, которые ждут…

    Мы иногда видим на экране глаза детей, которые ждут: ждут, что за ними кто-то придет и возьмет к себе, ждут, что кто-то их позовет… Ждут не только детдомовцы. Вглядитесь в лица детей и младших подростков – в транспорте, в очередях, просто на улице. Есть лица, которые сразу выделяются этой печатью ожидания. Вот оно только что жило самостоятельно, независимо от вас, поглощенное своими заботами. И вдруг, почувствовав ваш взгляд, оно как будто просыпается, и со дна его глаз вырастает неосознанный их хозяином вопрос «…Ты? Это ты?»
    Возможно, этот вопрос вспыхивал когда-то и в вашей душе. Может быть, и у вас до сих пор не отпущена туго натянутая струна ожидания старшего друга, учителя… Пусть недолгой была бы встреча, но она жизненно необходима. Неутоленная жажда, потребность в старшем друге – почти как открытая рана на всю жизнь…
    Но не поддавайтесь первому, ничем не обеспеченному порыву, никогда не обещайте детям то, чего не сможете дать! Трудно в двух словах сказать об уроне, который терпит неокрепшая детская душа, наткнувшись на наши безответственные обещания, за которыми ничего нет!
    Вы спешите по своим делам, среди которых так много места занимают книга, приятельская встреча, футбол, рыбалка, пара пива… Вы проходите мимо мальчишки, который провожает вас взглядом… Чужой? Какое имеет значение, чей он сын! Чужих детей нет. Если он обернулся к вам – ответьте ему дружески, дайте ему хотя бы то немногое, что можете, что вам ничего не стоит: дружеский привет, ласковое прикосновение! Толпа притиснула к вам в транспорте ребенка – оградите его, и пусть из вашей ладони войдет в него добрая сила!
    «Я сам», стремление к автономии – это одно. «Ты мне нужен, старший друг» – это другое. Оно редко находит у младшего словесное выражение, но это так! И между первым и вторым нет противоречия. Друг не мешает, а помогает этому «я сам»…
    И когда младшие отворачиваются и уходят от нас, защищая свою автономию, шумно протестуют против всего, что исходит от нас, это значит, что мы пожинаем плоды нашего бездумного к ним отношения и, возможно, нашего предательства. Если ближайший старший не хочет научиться быть другом младшему, не хочет понять его насущные психологические нужды, он уже предает его…
    Мне очень мешает, что я уже не молода, что я всего лишь женщина, вечно перегруженная чужими бедами. И все же иногда я останавливаю подростков. От незнакомых в ответ на мое «здравствуйте» можно услышать и такое: «А мы здороваемся только со знакомыми!» И затем, горделиво отворачиваясь или уходя: «А с незнакомыми мы не здороваемся!» Но эти же подростки, услышав мое «здравствуйте» второй раз, проявляют любопытство и не спешат уходить… С ними редко кто говорит уважительно и как с равными… У них нет опыта беседы о серьезных вещах, а ведь у них есть свои соображения о многих сторонах нашей жизни! Иногда эти слоняющиеся из подъезда в подъезд юноши напоминают пустые сосуды, которые ждут, когда их наполнят. Некоторые уже не верят, что их кто-то позовет. Да если и позовут – куда?
    Мужчины, идите к детям – к своим и чужим, к детям любого возраста! Вы очень нужны им!
    Знала я одного учителя-математика – Капитона Михайловича Балашова, который работал до глубокой старости. Где-то уже на исходе девятого десятка лет он оставил школьные классы. Но взял на себя роль дедушки в ближайшем детском саду. Он готовился к каждой встрече, репетировал, собираясь «сказывать сказку», подбирал картинки к ней. Казалось бы, ветхий дед – кому такой нужен? Нужен!! Детишки очень любили его и ждали: «А когда наш дедушка придет?»
    ???????Дети – маленькие и большие – ждут вас, даже не отдавая себе отчета. Ждут и те, у кого есть родные отцы. Трудно сказать, кто больше обездолен: те, кто своего отца никогда не знал, или те дети, которые прошли через отвращение, презрение и ненависть к родному отцу…
    Как нужно, чтобы кто-то из вас, мужчины, пришел на помощь такому. Таким… Может, один из них где-то поблизости. Станьте хоть на время рядом с ним. Пусть вы останетесь воспоминанием, но войдите в него светлой силой, иначе он может не состояться как человек…

    Видео от Яны Счастье: интервью с профессором психологии Н.И. Козловым

    Темы беседы: Какой женщиной нужно быть, что успешно выйти замуж? Сколько раз женятся мужчины? Почему нормальных мужчин мало? Чайлдфри. Воспитание детей. Что такое Любовь? Сказка, которой бы лучше не было. Плата за возможность быть рядом с красивой женщиной.

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *