Какую роль играет язык в процессе познания человеком мира?

9 ответов на вопрос “Какую роль играет язык в процессе познания человеком мира?”

  1. Thetadar Ответить

    ?33. Бродский. Ук. соч. Т. II. С. 21.
    34. Башкова Л.Р. Ключевые элементы в поэтическом тесте // Русский язык в школе, 2008. № 2. С. 49.
    35. Бродский. Ук. соч. Т. II. С. 23.
    TRANSFORMATION OF PHRASEOLOGICAL UNITS IN POETIC TEXT AS MEANS
    OF EXPRESSIVENESS
    N.N. Kuznetsova
    The paper considers cases of transformation the phraseological units in poetic texts of the 20th century by the example of the poets who used these means quite frequently — B. Pasternak, O. Mandelshtam, I. Brodsky. The purpose was to study mechanisms of creation the expressiveness by means of transformation the set phrases in a poetic speech.
    Keywords: lingustics, phraseological units.
    © 2009
    И.Н. Короткова РОЛЬ ЯЗЫКА В ПРОЦЕССЕ ПОЗНАНИЯ
    Статья посвящена роли и значению образа в языке и мышлении, о влиянии субъективного фактора на процесс познания окружающей человека действительности, о процессах преобразования информации на лингвистическом и ментальном уровнях. Рассматриваются механизмы преобразования чувственных и мыслительных категорий в языковые структуры, а связь лингвистики с данными ряда других наук.
    Ключевые слова: лингвистика, язык, мышление, процесс познания.
    Проблема возникновения и развития языка как средства отражения явлений реальной действительности является составной частью глобальной проблемы взаимоотношения языка и мышления, которая, в свою очередь, базируется на результатах соответствующих исследований, в частности изучения возникновения и развития порождающей мысль материи. Таким образом, чисто лингвистические вопросы оказываются тесно связанными с данными целого ряда наук: психологии, нейрофизиологии, философии, медицины, социологии, кибернетики, логики и т.д. Безусловно, перед каждой из научных дисциплин стоят свои, узконаправленные задачи, но достижение результатов в отдельно взятой области становится возможным лишь с учётом всех имеющихся в распоряжении исследователя данных.
    Всё существующее в настоящее время языковое многообразие является лишь приблизительным отражением хранящихся в памяти и отражённых в сознании личности образов и образных систем. Особый интерес в данном вопросе вызывает изучение механизмов преобразования чувственных и мыслительных категорий в языковые структуры, а также роль и значение образов-символов в процессе получения, передачи и переработки информации, выявление законов варьирования и сочетаемости лексического материала в зависимости от характера информации и от условий общения. Именно эти факторы являются неотъемлемой частью лингвистических исследований, цель которых (как и дисциплин технического профиля) заключается в постижении миропорядка, в раскрытии законов окружающей действительности и человеческой личности как составной её части. Отсюда появляется необходимость выявить способы перехода от мыслительных категорий к языковым структурам, определить соответствие между ними и описать эти явления с собственно лингвистической точки зрения.
    Процесс познания осуществлялся эмпирически на протяжении многих тысячелетий, и его результаты находят свое отражение в языке как в единственно доступной человеку структуре, способной к закреплению и воспроизведению полученных знаний. Единственной наукой, которую с давних времен интересовала языковая сущность, была логика, но и она при обращении к языку преследовала свои, сугубо утилитарные цели: вырабатываемые в процессе мышления логические структуры не могли существовать без языка как единственно возможной формы их материального воплощения. «Процесс выделения общего в явлениях действительности есть процесс формирования понятия о них. И мышление осуществляется посредством оперирования понятиями. Образование понятий оперирования ими в составе суждений, умозаключений, доказательств и т. д. невозможно без слова, без языка»1.
    Лишь к XIX столетию язык переходит из разряда средств выражения логических форм мысли в самостоятельную структуру и становится объектом изучения собственно лингвистических исследований.
    Конвенциально-знаковый характер языковых средств дает возможность «прочитывать» за каждым языковым знаком сложные комбинационно-ассоциативные значения, что практически исключено в логических построениях, стремящихся к унификации и однозначности. На этом же основании из объекта логических исследований должны быть исключены метафоры и другие единицы языка, не обладающие способностью к постижению истины, а выражающие субъективные способности говорящего к описываемым событиям.
    Если цель логического описания заключается в том, чтобы слова соответствовали окружающему миру, то цель субъективной оценки заключается в том, чтобы сделать мир соответствующим словам: описать ситуацию реальной действительности таким образом, чтобы не только мы сами, но и окружающие поверили, что дела обстоят именно так, а не иначе. И хотя обращение к оценочным категориям в последнее время свойственно логическим исследованиям вообще, «вопрос в том, преложим к оценкам термин «истинно» или «ложно» или нет, был и остается предметом оживленных споров»2.
    Несмотря на выработанные логикой критерии установления истинности,
    основным из которых является практика, само понятие истины нуждается в уточнении. При общем подходе к истине как к способу верного отражения действительности, не раз обращалось внимание на относительный характер этой категории. «Исследовать истину в одном отношении трудно, а в другом легко. Это видно из того, что никто не в состоянии достичь ее надлежащим образом, но не терпит полную неудачу, а каждый говорит что-то о природе и поодиночке, право, ничего или мало добавляет к истине, но, когда все это складывается, получается заметная величина».
    Дж. Лакофф и М. Джонсон отметили то, что некоторые предложения не могут быть истинными или ложными вне ситуации, которую мыслит субъект речи. Вырванные из ситуационного контекста, они могут быть рассмотрены как ложные или бессмысленные… Мы понимаем предложение как истинное, когда понимание предложения достаточно тесно соотносится с пониманием ситуации3. Еще более расширяет границы истинности Д. Болинджер, указывая на зависимость этого понятии не только от ситуации, но и от интенциональных намерений говорящего: «истина (правда) — это такое свойство языка, которое дает нам возможность информировать друг друга»4. Таким образом, понимание истинности как способа верного отражения действительности в ряде случаев зависит не только от ситуации, определяющей эту действительность, но и от личности говорящего — субъекта речи, от его желания или способности к более или менее верному ее отражению.
    Если рассматривать познание как процесс, включающий все стороны человеческой активности, результатом которого является приобретение новых знаний, то становится очевидным явно недостаточный характер существующих логических предписаний для его (процесса познания) регламентации5. Возможно, это связано с тем, что выработанные еще в Античности законы мышления на протяжении тысячелетий не подвергались никаким значительным изменениям, составляя нечто вроде философской догмы: «со времен Аристотеля ей (логике) не приходилось делать ни шага вперед и, судя по всему. кажется, наукой лаконичной и завершенной»6, в то время как язык претерпевал постоянные количественные и качественные изменения, отражающие эволюцию в сознании человека — особенно на стадии бурного развития письменных форм речи в ХУШ-Х1Х вв., позволяющих закреплять и совершенствовать структурно-комбинаторные языковые возможности.
    Итак, мышление в логике направлено на отражение истинного положения дел в окружающем мире; мышление в психологии — на решение практических задач в процессе человеческой деятельности (практическое преобразование действительности); мышление в языке — на теоретическое преобразование действительности в результате субъективного его осмысления. Но сколь бы различными не были задачи, осуществляемые логикой, философией, психологией и лингвистикой, средством выражения объектов исследования во всех структурах является язык как наиболее развитая структура отражения результатов мыслительных операций, как общедоступная форма человеческого общения, хранения и передачи информации. Разница заключается в том, что в логике философии и психологии язык выступает как вспомогательная система информационного кодирования, а в языкознании он составляет
    непосредственный объект исследования. В логике философии и психологии анализ проводится от мыслительных операций к языковой форме их воплощения, а в зародившемся на базе логических исследований языкознании — от языковых форм к заложенному в них мыслительному содержанию.
    Таким образом, процесс соотношения языковых и мыслительных категорий имеет давнюю традицию и широкие перспективы для исследования. Выработанным логикой и философией формам отражения мыслительного содержания соответствуют языковые единицы разных уровней. И наоборот, в языкознании существует тенденция, в соответствии с которой под языковые единицы принято подводить определенную логикой философскую базу, что даёт возможность говорить о механизмах установления соответствий между мыслительными и языковыми категориями философии, логики и лингвистики.
    ПРИМЕЧАНИЯ
    1. ИвинА.А. Основания логики оценок. М., 1970.
    2. Кант И. Критика чистого разума / Пер. и вступ. ст. Р. Плечкайтиса. Вильнюс: Минтис, 1982.
    3. Лакофф Дж, Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / Пер. с англ. А.Н. Баранова и А.В. Морозовой; под ред. и с предисл. А. Н. Баранова. М.; 2004.
    4. Горский Д.П. Роль языка в познании // Мышление и язык. М., 1957. С. 73—116.
    5. Лакофф, Джонсон. Ук. соч.

  2. Aralar Ответить

    е. становится знаком); данным знаком и другими знаками в составе определенной системы (языка); людьми (Б1 — 82) при помощи знака (вместо предъявления обозна-чаемого предъявляют его знак).
    Рис. 13. Знаковая ситуация
    Например, в знаменитом советском телесериале «Семнадцать мгновений весны» провал явочной квартиры обозначается цветком на окне, выполняющим роль знака. Профессор Плейшнер забывает значение цветка как знака и утрачивает тем самым связь с людьми, оставившими ему эту информацию.Существенное различие языков определяется не тем, на какой орган ощущения они воздействуют, а характером составляющих их знаков, прежде всего, степенью абстрагирования знаков от обозначаемого.В этом отношении различают следующие типы знаков.Иконические знаки — знаки-подобия, сохраняющие изоморфное подобие обозначаемому (изоморфное подобие для знака связано с ситуацией, в которой каждому элементу, моменту структуры соответствует элемент знака). Иконические знаки обладают наименьшей степенью абстрактности и потому составляют многие естественные языки. Язык древнейших людей представлял собой систему, включающую, прежде всего, иконические знаки. В этом древний язык был близок языку животных, явно имел с ним генетическую связь.Иконическими являются следующие знаки. С использованием зрения: фотографии, рисунки, живописные изображения (конечно, не в стиле абстракционизма или постмодернизма). С использованием слуха: знаки — звуковые подобия звуков, сопровождающих различные процессы в живой и неживой природе. Любые копии таких звуков — от подражания (что особенно было важным для первобытного человека) до записи природных шумов на лазерном диске — являются примерами звукового иконического знака. С использованием вкусовых анализаторов: любое вкусовое ощущение — копия. Например, добавка специальных эссенций в напитки, после чего они воспринимаются как «грушевый», «виноградный», «яблочный» и т. п. С использованием обоняния: иконическим знаком здесь будут естественные природные запахи, издаваемые растениями, животными или сопровождающие какие-то химические реакции, а также те же запахи, специально синтезированные и внедренные в материал другой природы. Последнее часто применяется в пищевом и парфюмерном производстве. С использованием осязания: все рельефные изображения, осязаемые формы различных предметов и процессов живой и неживой природы. Например, объемные изображения вещей, людей, животных и растений, используемые в формировании сознания у слепых, а в особенности у слепоглухонемых детей, для которых осязание является единственным каналом связи с внешним миром.Схематические знаки — знаки-схемы, имеющие гомоморфное подобие с обозначаемым; гомоморфное подобие связано с соответствием одного элемента знака нескольким элементам (моментам структуры) обозначаемого.Схематические знаки представляют собой более высокий уровень абстрактности мышления тех, кто использует их в речи. Любая схема, чертеж, карта местности представляют пример схематического знака. Он используется при применении всех указанных выше чувственных анализаторов. Поэтому можно привести множество примеров ис-пользования схематических знаков в языке жестов, звуковых схем — частичных подобий обозначаемым звукам или мелодиям, осязаемых схематических изображений или частичных подобий — схем-запахов. III. Символические знаки — знаки, лишенные какого-либо подо-бия обозначаемому и связанные с последним только за счет знаковой ситуации. Сегодняшний язык, как бытовой, так и любой профессио-нальный, — всегда система, представляющая единство символических знаков. Такой язык представляет наивысшую степень абстрагирования от непосредственно данного, отражаемого в ощущениях современного мышления.Практически любое слово современного языка — пример символического знака. Чем, например, подобно слово «стол» любому конкретному столу?Символический язык усугубляет разрыв между чувственным и рациональным отражением и познанием, а также между мышлением и языком. На этой основе создано и создается множество субъективноидеалистических концепций, осуществляющих либо отрыв и абсолютизацию мыслительных процессов, либо идеализацию и фетишизацию языка.Человеческий язык, состоя с языком животных в «кровном родстве», качественно отличается от него именно высокой степенью абстрагирования. Язык животных представляет набор сигналов, передающих реакции на ситуации и регулирующих поведение животных в определенных условиях. Сообщение животных может быть основано только на непосредственном опыте. Оно неразложимо на различительные элементы и не требует речевого ответа: реакцией на него служит определенный образ действий.Напротив, человеческий язык основан на диалоге и сохраняет эту основу во всех своих конкретных видах и формах.Подводя предварительный итог, можно определить сознание как свойство высокоорганизованных материальных систем отражать существенно-общие характеристики внешней среды и на этой основе целенаправленно осуществлять управление и регулирование взаимодействия с этой средой.Сознание неразрывно связано с познанием, поэтому уточнение существенных моментов сознания должно производиться как выяснение основных этапов, принципов и форм познания.Проблема субъекта и объекта познанияСубъект-объектные отношения в познании являются одной из главных проблем философской гносеологии. Казалось бы, все ясно: субъект — это познающий человек, а объект — момент объективной реальности, познаваемый этим человеком. Однако выше было указано, что объектом познания часто является нечто субъективное — наши ощущения, восприятия, представления, понятия, суждения и умозаключения. С другой стороны, субъект познания не может быть отождествлен с отдельно взятым человеком вследствие того, что сознание — социальный феномен, а, следовательно, даже самый гениальный ученый представляет в своем познании не столько себя, сколько практически все человечество на данной ступени его развития.Выше рассматривалась знаковая ситуация, в которой роль знака может быть отведена любой вещи, процессу, свойству, отношению — моменту объективной реальности, замещающей другой момент объективной или субъективной реальности. Следовательно, в познании мы часто имеем дело не с самим объектом, а его знаком, который может к тому же вовсе ни в чем не представлять обозначаемое (символичес-кий знак). Это совсем запутывает ситуацию и является основанием для всякого рода субъективно-идеалистических трактовок процесса познания в целом и научного познания в частности.Так, один из главных герменевтиков XX века Ханс Георг Гадамер (1900-2002) в работе «Истина и метод» (1960) пишет: «Бытие, которое может быть понято, есть язык». Гадамер утверждает, что мы можем иметь дело только с «лингвистически оформленным» миром, запечат-ленным в языке. «Мы живем внутри языка».Поэтому, прежде чем что-то познавать, необходимо «раскрыть герменевтическое измерение в его полном объеме и основополагающем значении для всего нашего миропонимания, во всех его проявлениях, от межчеловеческой коммуникации до общественной манипуляции, от опыта отдельного человека как в этом обществе, так и с этим об-ществом, от построенной из религии и права, искусства и философии традиции и до эмансипаторской энергии рефлексии революционного сознания».Чтобы убедить своего читателя в том, что единственной реальностью, которая выступает для человека объектом познания, является язык, Гадамер предлагает следующую схему познания (см. рис. 14).Как видно из схемы, Гадамер единственной реальностью и объектом познания признает текст. Но так как текст производится автором без связи с объективной реальностью и представлен знаками, как выше отмечалось, часто ничего общего не имеющими с тем, что обозначается, то объективная реальность вообще «выпадает» из процесса познания. Процесс отражения Гадамер и другие герменевтики подменяют процессом обозначения, в чем ярко проявляется субъективно-
    Рис. 14. Герменевтический треугольник. Здесь О — текст (или речь),— автор этого текста, Б2 — интерпретатор (исследователь)
    идеалистический характер такой гносеологии и что роднит герменев- тиков с лингвистическими структуралистами и постмодернистами типа Ж. Дерриды.
    Рис. 15. Диалектическое единство объективного и субъективного в едином процессе человеческой деятельности и познания
    На рис. 15: 01 — объект деятельности и познания (момент объективной или субъективной реальности);С1 — первичный субъект деятельности и познания (малый трудовой коллектив);С2 — вторичный субъект деятельности и познания (участники процесса, обучаемые в процессе деятельности);02 — продукт деятельности, результат целесообразной обработки объекта деятельности (момент объективной или субъективной реальности).Действительная связь объекта и субъекта познания проявляется в процессе деятельности, являющейся основой познания. Здесь субъ- ект-объектное отношение предстает как нелинейное, но с исходной первичностью объекта деятельности.

  3. ---/@T@R--- Ответить

    Язык – один из древнейших технологий. Это такая же технология, как и любая другая выработанная человеком технология.
    Обычно говорят, что во многих случаях язык недосаточен и ограничивает нас в выражении некоторых явлений жизни (любви, красоты, итд.).
    Не вдаваясь в подробный разбор теории яыка, приведу несколько примеров, показывающих неоднозначность и проблематичность представления о языке, как о инструменте для познания мира, и что немаловажно, об ограничениях этого инструмента.
    Например, когда у человека спрашивают, что значит или каково это быть русским/французом/немцем/итд, он обычно отвечает, что это невозможно полностью выразить словами, и что вам нужно быть одним из них, чтобы это понять. Может сперва показаться, что и тут язык является ограничением. Но на самом деле тут язык является избытком над своим объектом, т.е. тем, что он выражает. Слово “русский” выражает нечто гораздо большее, чем есть на самом деле, поэтому понять что значит быть русским возможно лишь только если ты русский. Иными словами слово “русский” не только не является бледным, неполным выражением русского как такового, а таит в себе даже что-то большее, чем “русский” является в реальности. Поэтому и невозможно в реальности найти и показать все атрибуты, присущие русскому. Слово здесь, как ни парадоксально, больше, чем реальность.
    Другим замечательным примером, иллюстрирующим эту проблематичность является наличие свыше сорока слов обозначающих снег у эскимосов. Проблема заключается в следующем: У эскимосов есть 40 разных слов обозначающих снег, потому что они видят, трогают, используют, ощущают 40 разных типов снега (рыхлый, мокрый, итд.) (Юмовское представление эмпирического начала эпистемологии), или же эскимосы различают 40 разных типов снега, потому что у них есть 40 разных слов, обозначающих снег (Кантовское представление начала эпистемологии)?
    Оба представления безусловно играют важную роль в познании мира человеком. В первом случае эмпирический контакт с явлением в реальности рождает концепцию (следовательно и слово) этого явления. Т.е. человек согласно этому представлению сначала наблюдает, ощущает некоторое явление, и потом только придумывает для этого слово.
    Согласно второму представлению, для того, чтобы понять, сформулировать и объяснить явление, впервую очередь надо уже иметь в запасе подходящее слово. Например, ребенку не надо трогать открытый провод, чтобы знать, что это опасно. Ему об этом предупредили родители. То есть язык входит в познание опасности открытого провода раньше, чем физический контакт с ним.
    Познание мира человеком происходит с помощью синтеза этих двух процессов. Однако целью приведенных примеров было показать проблематичность абстрактных и общих представлений и рассуждений о роли языка в познании мира.

  4. Dairn Ответить

    Таким образом, в понимании В. Гумбольдта, язык находится в промежуточном положении между человеком и внешним миром и развивается не в процессе человеческой познавательной деятельности, направленной на объективную действительность, а по законам развития духа. Это идеалистический путь исследования проблемы языка и мышления.
    Таковы различные пути объяснения непреложного факта, устанавливающего единство языка и мышления. Эти пути ведут к разным философским концепциям, определяющим методологическое истолкование основных категорий языка. Их знание понадобится нам для правильного понимания также и других различий, которые существуют в истолковании ряда проблем, находящихся в центре внимания современного языкознания. Эти проблемы также фактически представляют разные аспекты общей проблемы, составляющей предмет рассмотрения настоящей главы, и поэтому их решение помогает установить правильный взгляд на ту роль, какую язык играет в процессах познания.
    История языкознания складывалась таким образом, что после постановки широких проблем философии языка, по времени связанных со становлением сравнительно-исторического языкознания, наступил довольно длительный период «мелкомасштабного», «позитивистского» подхода к изучению языка, наиболее отчетливо проявившегося в научной деятельности младограмматической школы. Конец XIX и начало XX в. характеризуются возникновением новых направлений в науке о языке, возглавляемых Г. Шухардтом, К. Фосслером, неолингвистами. Все эти направления занимают критическую по отношению к младограмматикам позицию и в большей или меньшей степени пользуются идеями В. Гумбольдта. Именно в этих направлениях постепенно вырабатывается и та концепция, которая ныне резко противостоит также и новейшим математическим и логическим методам изучения языка. Сущность этой концепции неокантианец Э. Кассирер излагает в следующих словах: «Язык — не механизм и не организм, не живая и не мертвая вещь. Это вообще не вещь, если под этим термином понимать физический объект. Это — язык, очень специфическая человеческая деятельность, которую нельзя описать в терминах физики, химии или биологии. Наилучшее и самое лаконичное выражение этого факта было дано В. Гумбольдтом, когда он заявил, что язык не ergon, aenergeia»[386].
    Одновременно рождается живой интерес к проблеме отношения языка и культуры. В США возникновение этой проблемы было тесно связано с изучением языков и культуры американских индейцев. И язык и культура и поныне нередко рассматриваются американскими учеными как компоненты широкой по своим границам науки — антропологии, изучающей разные формы проявления культуры того или иного народа. Своеобразие культуры и языков американских индейцев много содействовало возникновению гипотезы о взаимосвязанности этих явлений и возможного глубокого влияния языка на становление мировоззренческих категорий. Так возникла так называемая гипотеза Сепира — Уорфа.
    Иные обстоятельства способствовали возникновению подобных же тенденций лингвистического исследования в Европе, в частности в Германии. Здесь они, несомненно, были связаны со всяческим подчеркиванием национальных черт немецкой культуры. Здесь эта проблема получила несколько видоизмененный характер и может быть формулирована не как «язык и культура», а как «язык и народ». Наиболее ярким представителем этого последнего направления является Лео Вайсгербер. Он более непосредственно, чем аналогичное американское направление, примыкает к Гумбольдту и в своей лингвистической системе реализует новейшие теории европейской науки о языке, в особенности теорию знаковой природы языка Ф. де Соссюра и теорию семантических полей Йоста Трира. Его можно даже назвать структуралистом, но его структурализм восходит не к тем многочисленным разветвлениям этого модного лингвистического направления, которые возникли под влиянием работ Ф. де Соссюра в Европе и Ф. Боаса и Л. Блумфильда в Америке, а к В. Гумбольдту, который задолго до Ф. де Соссюра и Бодуэна де Куртене указывал, что «структурность является наиболее общей и глубокой характерной чертой всех языков»[387].
    Но как бы ни различались в деталях теории Сепира — Уорфа и Л. Вайсгербера, они обладают общей теоретической основой и характеризуются стремлением применить идеи В. Гумбольдта к решению этнолингвистических проблем. Поэтому их можно поместить в ряду с лингвистическими школами, возглавляемыми Г. Шухардтом, К. Фосслером и неолингвистами, в качестве отдельного направления — неогумбольдтианской этнолингвистики. Работы этого направления представляют интерес в силу того обстоятельства, что в центре их внимания стоит проблема роли языка в процессах познания и решается она «не только умозрительным путем, но и на основе обширного лингвистического материала.
    Прежде чем подвергнуть критическому рассмотрению методологические основы концепции данного направления, необходимо сначала хотя бы в общих чертах ознакомиться с аргументацией его представителей и трактовкой ими обильно привлекаемого языкового материала.
    Обратимся сначала к рассмотрению многочисленных работ Лео Вайсгербера[388]. Он многократно подчеркивает социальную природу языка и его творческий, активный характер. Язык он называет «социальной формой познания», усматривая его творческий характер в том, что с помощью языка осуществляется «мыслительное преобразование мира»; он неоднократно приводит слова В. Гумбольдта, что «язык есть средство преобразования мира в собственность духа». Язык, в представлении Вайсгербера, обусловливает создание у человека определенных понятий, само понимание объективной реальности. Он представляет собой посредствующее звено, особый мир, находящийся между субъектом и объектом, между человеком и внешним миром. Таким образом, словарный состав, грамматика и синтаксис каждого конкретного языка не просто отображение культуры говорящих на данном языке. Их следует рассматривать как явления культуры лишь постольку, поскольку они способны раскрывать ее понятия, ценности и традиции. «Исходя из положения, — пишет Вайсгербер, — что язык не является «эргоном», законченным и пребывающим в покое образованием, но представляет собой «энергию», находящуюся в постоянной деятельности силу, языковед устанавливает первейшую и существеннейшую функцию языка: язык является постольку силой духовного образования, поскольку он из предпосылок реального мира и человеческого духа образует мыслительный промежуточный мир, в духовной «действительности» которого отражается сознательное человеческое действие. Здесь мы имеем дело с тем «преобразованием» реального мира «в собственность духа», в котором со времен Гумбольдта видят единственное основание для существования языка и результаты которого получают выражение в мировоззрении конкретного языка. Проникновение в мировоззрение языка есть предпосылка плодотворной работы для всех видов языкового исследования. Исходя из этого принципа, можно установить и дальнейшие задачи динамического исследования языка: рассмотрение его как культурообразующей силы, поскольку именно язык представляет обязательное условие человеческого культурного творчества и принимает участие в формировании его результатов. Этот же принцип обусловливает понимание языка как историкообразующей силы, поскольку он… охватывает собою и духовно стимулирует постоянный носитель исторической жизни — народ»[389].
    Методика изучения языка (в частности, его лексического состава) с целью определения культурного его содержания или «мировоззрения» покоится на понятии семантического поля, введенного в языкознание Й. Триром[390], и на законе членимости или структурного характера языка. Трир пишет по этому поводу: «Каждый язык представляет систему отбора, стоящую над объективной реальностью и противопоставляемую ей. Фактически язык создает самостоятельный и законченный образ действительности. Каждый язык членит реальность по-своему и таким образом устанавливает элементы реальности, которые свойственны только данному языку. Элементы реальности, фиксированные в одном языке, никогда не повторяются в той же самой форме в другом, точно так же они не являются простым и механическим отображением реальности. Они представляют собой лингвистико-концепциальную реализацию картины действительности, создаваемую на основе неоднородной, но определенным образом членящейся модели, которая беспрерывно сопоставляет и противопоставляет, соотносит и различает данные действительности. Отсюда следует, что ничто в языке не существует независимо. Поскольку членимость составляет существеннейшую черту языка, все лингвистические элементы являются результатом этой членимости. Конечное значение каждого элемента четко определяется только его отношением ко всей лингвистической системе и его функциями в ней»[391].
    Для иллюстрации своего понимания мирообразующей и познавательной роли языка, создающего «духовный промежуточный мир», Л. Вайсгербер приводит такую аналогию.
    Во все времена и во всех географических пунктах земного шара перед взором человека неизменно стояла картина звездного неба. Его независимость от существования человека очевидна. Его масштабы таковы, что непосредственное и полное его познание человеком невозможно. Вместе с тем его познание практически необходимо для человека. Результаты и этапы этого познания фиксированы в тех категориях звезд, которые находят соответствующее обозначение в языке. Самые большие звезды получили отдельные имена: Юпитер, Сириус, Венера, Полярная звезда и пр. В зависимости от времени своего появления, они делятся на утренние и вечерние звезды. Их большая или меньшая подвижность находит отражение в делении на блуждающие и неподвижные (фиксированные) звезды. Отдельные группы звезд, позволяющие легко ориентироваться в звездном небе и представляющие, таким образом, своеобразное практически важное подразделение всей картины звездного неба на отдельные участки, были выделены человеком в так называемые созвездия: Большая и Малая Медведица, Телец, Скорпион, Близнецы, Волопас и пр. (немецкое обозначение созвездий — Sternbilder — букв. «звездные картины» лучше передает принцип их образования).
    Факторы, обусловливающие образование созвездий, можно, очевидно, свести к следующим. Человек, во-первых, познает их посредством органов зрения (он способен их видеть) и, во-вторых, он видит их под тем углом зрения, который обеспечивает человеку его пребывание на земле (а, скажем, не на Марсе). В действительности звезды, объединяемые в созвездия, обычно не имеют между собой ничего общего: они отстоят друг от друга на много сотен световых лет и даже имеют различные орбиты движения. Но то обстоятельство, как их видит человек, позволяет ему группировать звезды в вышеназванные созвездия. Следовательно, между действительным бытием звездного неба и осознанием их бытия человеком включается предпосылка, которую можно назвать «земным ви дением».
    Но это «земное ви дение» не является однозначным и видоизменяется в зависимости от времени и у различных народов. Наибольшее распространение имеют 48 созвездий, названных по образам греческой мифологии и доставшихся нам в наследство от Гиппарха и Птоломея. Но у древних германцев картина звездного неба рисовалась по-иному, и они выделяли другие «звездные картины»: Волчью Пасть, Битву азов, Рыбака и пр. А то, что мы знаем о созвездиях у китайцев, свидетельствует, что существующие у них с III в. н. э. 283 созвездия имеют совсем непривычный для нас вид. Разумеется, подобные различия нельзя сводить только к тому, что древние греки, германцы и китайцы жили в разных местах земного шара и видели небо под различным углом зрения. Л. Вайсгербер указывает, что в данном случае в большей мере следует считаться с различиями человеческого мышления, которое стремится известным образом осмыслить увиденное, за непосредственно видимым усмотреть еще что-то. По его словам, мышление в данном случае приобретает ведущую роль, упорядочивает восприятие звездного неба таким образом, что на первый план выступает именно духовное преобразование этого явления. При этом своеобразие человеческого духа, меняющегося от народа к народу, приобретает увеличивающееся влияние и приводит к результатам, которые не в очень уж значительной мере зависят от действительного строения звездного мира.
    Описанным образом и создается «мыслительный промежуточный мир». Роль языка, однако, не сводится к тому, что он дает наименование отдельным элементам этого «мыслительного промежуточного мира». Вайсгербер полагает, что сам язык является тем средством, с помощью которого осуществляется образование «мыслительного промежуточного» мира, тот путь, идя которым мир реального бытия перерабатывается в мир осмысленного человеком бытия (как показывает разобранный выше пример с формированием созвездий, для Вайсгербера реальное бытие и его отражение в человеческом сознании совершенно несовпадающие величины). В этой своей функции язык обладает универсальным характером, так что в обход языка человеческому сознанию недоступно ни одно явление внешнего мира. В этой функции и заключается творческое качество языка. И именно потому, что язык выполняет эту функцию, т. е. определенным образом преобразует явления реального бытия в категории сознания, он и является третьим, особым и самостоятельным фактором в том действии, где основными персонажами являются, с одной стороны, человек в его познавательной деятельности, а с другой — объект, на который направлена эта деятельность, т. е. объективная действительность. В этой деятельности он играет активную посредническую роль, является своеобразным цензором и апробирует все, что становится достоянием сознания. Он — промежуточный мир, который стоит вне власти объективных закономерностей и подчиняется в конечном счете только законам духа. Именно поэтому, используя предпосылки Л. Вайсгербера, можно говорить, что существует столько миров и столько мировоззрений, сколько языков.
    Но все изложенное — только философские предпосылки, теоретическая гипотеза, исходя из которых и в обоснование которой Вайсгербер обращается к исследованию языкового материала. Метод этого исследования заключается в том, что Вайсгербер стремится вскрыть и описать своеобразие «мировоззрения языка» (свои исследования он проводит преимущественно на материале немецкого языка) таким же образом, каким он поступал выше при истолковании различных систем созвездий. При этом он стремится учесть своеобразие и закономерности языковой структуры как таковой (закон языковой общности, закон обусловленного языком бытия, закон знака, закон поля и пр.). Разбор этих положений, уточняющих общую концепцию автора, был бы неуместен в данном разделе и увел бы изложение далеко в сторону, поэтому он здесь не делается,
    Для примера Л. Вайсгербер берет немецкую лексику из области растительного мира. Он пишет: «Можно с легкостью собрать большое количество лексических средств, воссоздающих в немецком языке картину растительного царства: Baum (дерево), Strauch (куст), Kraut (трава, злак, зелень), Unkraut (сорная трава), Gras (трава), Blume (цветок), Blьte (цветение), Frucht (плод, фрукт), Вееге (ягода), Obst (фрукты, плоды), Gernьse (овощи), Eiche (дуб), Rose (роза) и т. д. Все эти слова обладают определенным значением. Но каковы «значения» этих слов? Не являются ли их значениями сами растения в их естественном бытии? Очевидно, что нет. Эти растения дают повод для создания перечисленных языковых единиц, но никто не скажет, имея перед глазами тот или иной цветок, что он является значением слова Blume. Область «значения» следует четко отграничивать от области «вещей»; она относится к духовному миру и тем самым к «мыслительному промежуточному миру», через посредство которого осуществляется человеческое познание. Возможно и другое толкование, которое сводится к тому, что в значениях названных слов отражаются структурные отношения, существующие в самом растительном царстве; по меньшей мере в качестве «идеи» они должны относиться к области этих явлений. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сначала рассмотреть два других: в какой мере фактически эти лежащие в природе самих вещей идеи составляют значения данных слов и насколько обосновано выражение этих идей в языковой форме.
    Что из действительных структурных отношений, свойственных растительному царству, является определяющим для «значений» названных слов? Мы можем установить в этом отношении несколько градаций. Для одной части значений характерным примером может служить слово Unkraut (сорная трава). Посредством этого слова из растительного мира выделяется некоторая часть растений, которая никоим образом не соотносится со структурной морфологической классификацией растительного мира. На основе критериев, которые установлены в ботанике, невозможно выделить некоторую часть растений, известных нам как Unkraut (сорная трава).
    Слово Unkraut, несомненно, возникло как результат человеческого суждения. Отнесение к этой категории осуществляется на основе непригодности, ненужности, второстепенности растений для человеческих потребностей. Следовательно, мы констатируем: Unkraut не существует в природе, а только в суждении человека. Растительное царство включает HahnenfuЯ (лютик), Gansedistel (осот) и пр., но никакой Unkraut (сорной травы) не знает. Только в человеческом мышлении лютик и осот выделены в Unkraut и только с человеческой точки зрения. Это положение применимо ко всем словам, в которых человеческая оценка является ведущим началом: Obst (фрукты, плоды), Gemьse (овощи), Getreide (злаки) — «значения» всех этих слов обосновываются не действительными отношениями внешнего мира, а человеческим суждением. Они находятся в одном ряду с созвездиями, в которых неизмеримо далеко отстоящие друг от друга объекты на основе «земного ви дения» объединены и связаны в мыслительные единства.
    Если исключить эти зависящие от человеческой оценки образования, то, видимо, от остальных слов, обозначающих растительный мир, можно ожидать большей обусловленности сущностью самих вещей. Но это отнюдь не значит, что в них находит отражение внутренняя структура растительного царства. Возьмем, например, слова Beere, Blume. Не случайно, что в словарях (вроде словаря Г. Пауля) не даются определения их значений. Трудно ли это сделать или они разумеются сами по себе? Попробуем определить Beere (ягоды) как «род плодов с мясистой оболочкой, в которую включены семена»; в этом случае наряду с «подлинными» ягодами — Johanisbeeren (смородиной), Heidelbeeren (черникой), мы должны будем отнести сюда также и Orangen (апельсины), Gurken (огурцы) и даже Дpfel (яблоки) и Birnen (груши), которые обычно не считаются ягодами, в то время как, с другой стороны, самые обычные Beeren (ягоды), как Himbeeren (малина), Erdbeeren (земляника) оказываются вовсе и не Beeren, a Schein- und Sammelfrьchte (мнимые или сборные плоды). Очевидно, «область значений» Beeren (ягод) также определяется «мыслительным промежуточным миром»; в форме, величине, строении этих плодов содержатся определенные предпосылки, но «ягодами» они становятся на основании человеческих суждений, которые ни в коем случае нельзя представлять в форме идей, стоящих за явлениями в готовом виде. И, конечно, нельзя эти образования принимать как «само собой разумеющиеся»; надо вскрывать принцип, на котором они основываются»[392].
    В том, как язык классифицирует предметы и явления внешнего мира, какие отношения устанавливает он между ними, как их оценивает со своей «человеческой точки зрения», Л. Вайсгербер и усматривает «мировоззрение языка» и именно на вскрытие этих своеобразий каждого языка и направляет свое исследование, интересуясь в первую очередь «картиной мира» немецкого языка. Эта картина не является стабильной, но подвергается постоянным изменениям в процессе исторического развития языка. «Известно, — говорит по этому поводу Л. Вайсгербер, — что многие слова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком иными «значениями», нежели те, какими они обладают в современном немецком: средневерхненемецкое tier не является общим обозначением для всего животного мира, но означает только «четвероногих диких зверей» (в противоположность vihe — «домашним животным»); средневерхненемецкое Wurm гораздо шире, чем современное Wurm (червь), так как включает не только Schlangen (змей) и Drachen (драконов), но и Spinnen (пауков) и Raupen (гусениц); средневерхненемецкое vogel (птица) охватывает также Bienen (пчел), Schmetterlinge (бабочек) и даже Fliegen (мух). Если сравнить все совокупности слов, то выявляется, что имеют место не отдельные «смещения значений», но что весь животный мир в средневерхненемецком строился совершенно иначе, чем в современном немецком языке. Мы не обнаруживаем общего обозначения в средневерхненемецком для животных вообще, только выделение отдельных их групп: с одной стороны, домашние животные — vihe, с другой — четыре подразделения диких животных, группирующихся по способу движения: tier (бегающее животное), vogel (летающее животное), wurm (ползающее животное), visch (плавающее животное). Это четко членящаяся картина, но она совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями, ни с состоянием ее в современном немецком языке. Так же как в отношении современного немецкого языка, мы можем сказать о средневерхненемецком, что и в нем речь идет об особой языковой картине мира»[393].
    Подобного рода различия, разумеется, отчетливее всего проявляются при сопоставлении разных и в особенности достаточно далеких друг от друга языков. Сам Вайсгербер проводит свои исследования по преимуществу в пределах немецкого языка (приемом сравнения языков широко пользуется Уорф), но различию языков он придает большое философское, лингвистическое, культурно-историческое и даже эстетическое и правовое значение. Он указывает на односторонность, известную «субъективность» мировоззрения каждого языка в отдельности. «Если бы, — пишет он, — у человечества существовал только один язык, то его субъективность раз и навсегда установила бы путь познания объективной действительности. Эту опасность предупреждает множественность языков: множественность языков — это множественность путей реализации человеческого дара речи, она обеспечивает человечеству необходимое многообразие способов видеть мир. Таким образом, неизбежной односторонности одного единственного языка множественность языков противопоставляет обогащение посредством многообразности мировоззрений, что препятствует также и переоценке единичного способа познания как единственно возможного. Эту мысль наилучшим образом передает классическая формулировка Гумбольдта: «Взаимная зависимость мышления и слова ясно свидетельствуют о том, что язык есть не столько средство устанавливать уже известные истины, сколько в значительно большей степени открывать еще неизвестные. Различие языков заключается не в различиях звуковой оболочки и знаков, но в различии самих мировоззрений… Каждый человек может приблизиться к объективному миру не иначе, как в соответствии со своим способом познания и ощущения, т. е. субъективным путем». Каждый отдельный язык и есть такой субъективный путь собственной оценки»[394].
    Таковы в очень общих чертах взгляды Л. Вайсгербера на отношения, существующие между языком и мышлением. Схожими путями стремится исследовать эту проблему и Бенджамен Уорф, заимствовавший общую идею своей гипотезы у известного американского языковеда Э. Сепира. В отличие от Вайсгербера американский ученый обращает основное внимание на различия грамматических структур языков, которые нагляднее всего вскрываются посредством сопоставления этих структур[395].
    Сепир также исходит из того общего тезиса, что язык есть не столько средство для передачи общественного опыта, сколько способ определения его для говорящих на данном языке. «Язык, — пишет он, — не просто более или менее систематизированный инвентарь различных элементов опыта, имеющих отношение к индивиду (как это часто наивно полагают), но также замкнутая в себе, творческая и символическая система, которая не только соотносится с опытом, в значительной мере приобретенным помимо ее помощи, но фактически определяет для нас опыт посредством своей формальной структуры и вследствие того, что мы бессознательно переносим свойственные ей особенности в область опыта. В этом отношении язык напоминает математическую систему, которая отражает опыт в действительном смысле этого слова только в самых своих элементарных началах, нос течением времени превращается в замкнутую систему понятий, дающую возможность предугадать все возможные элементы опыта в соответствии с определенными принятыми формальными правилами… [Значения] не столько раскрываются в опыте, сколько накладываются на него вследствие тиранической власти, которой лингвистическая форма подчиняет нашу ориентацию в мире»[396].
    Эти мысли своего учителя Уорф развивает следующим образом: «…лингвистическая система (другими словами, грамматика) каждого языка не просто передаточный инструмент для озвученных идей, но скорее сама творец идей, программа и руководство для интеллектуальной деятельности человеческих индивидов, для анализа их впечатлений, для синтеза их духовного инвентаря… Мы исследуем природу по тем направлениям, которые указываются нам нашим родным языком. Категория и формы, изолируемые нами из мира явлений, мы не берем как нечто очевидное у этих явлений; совершенно обратно — мир предстоит перед нами в калейдоскопическом потоке впечатлений, которые организуются нашим сознанием, и это совершается главным образом посредством лингвистической системы, запечатленной в нашем сознании»[397].
    Исследуя языки американских индейцев (в частности, язык хопи), Уорф из сопоставления их с английским или же с условным языком SAE (т. е. Standard Average European — «среднеевропейский стандарт»), объединяющим в себе особенности обычных европейских языков — английского, немецкого, французского, черпает примеры для иллюстрации своего принципа лингвистической относительности или положения о том, что «люди, использующие резко отличную грамматику, понуждаются своими грамматическими структурами к различным типам наблюдений и к различной оценке внешне тождественных предметов наблюдения и поэтому в качестве наблюдателей не могут быть признаны одинаковыми, так как обладают различными взглядами на мир»[398]. Как и Вайсгербер, он устанавливает существование «мыслительного мира», который определяет совершенно в духе Гумбольдта. «Этот «мыслительный мир», — пишет он, — есть микрокосм, который человек повсюду носит с собой и с помощью которого он измеряет и познает все, что только в состоянии, в макрокосме»[399]. На основе всех этих предпосылок Уорф и делает свой главный вывод о том, что «каждый язык обладает своей метафизикой». Этот вывод фактически повторяет утверждение Вайсгербера о наличии у каждого языка своего мировоззрения, запечатленной в структуре языка особой «картины мира».
    Какие же языковые факты дают основание Уорфу делать подобные выводы о том, что язык определяет мышление? В качестве иллюстрации того, что он разумеет под руководящей ролью языка в «нормах поведения» человека, Уорф приводит пример из своей практики инженера по противопожарным устройствам (что было его основной специальностью). Он рассказывает о том, что, как им было установлено, люди у складов с надписью «пустые бензиновые контейнеры» ведут себя гораздо беззаботней и допускают известные вольности в обращении с огнем, нежели у складов с надписью «бензиновые контейнеры», хотя первые из-за взрывчатых испарений более опасны в пожарном отношении, чем вторые. Это происходит потому, объясняет Уорф, что слово «пустой» предполагает отсутствие опасности и люди соответственно реагируют на заложенную в самом слове идею беззаботности, они подчиняются «тирании слова», если употреблять выражение Ст. Чейза[400]. Тем самым человек в своем мышлении и в поведении идет на поводу у языка.
    Как уже указывалось, различие в «метафизике» языков лучше всего постигается путем сопоставления языков и особенно их грамматической структуры, в элементах которой фиксируются основные категории лингвистической «метафизики». Именно из-за грамматических различий даже самые простые словосочетания иногда с большим трудом поддаются переводу с одного языка на другой. Так, английское hishorse (его лошадь) и hishorses (его лошади) чрезвычайно трудно перевести на язык навахо, так как он не только не имеет категории множественности для имен, но и не обладает различиями между английскими притяжательными местоимениями his, her, its и their. Дело усложняется еще и тем, что язык навахо делает различия между третьим лицом, психологически близким говорящему, и третьим лицом, психологически далеким говорящему[401].
    Не безынтересно познакомиться и с манерой истолкования Уорфом различий грамматических структур языков с целью показа специфической для них «лингвистической метафизики». Так, анализируя состав общих категорий в языке SAE и в языке хопи, Уорф следующим образом устанавливает различия во временной системе их глаголов: «Трехвременная система глагола в SAE окрашивает все наше мышление относительно времени. Эта система сливается с более широкой схемой объективизации субъективного восприятия длительности, проявляющейся и в других элементах языка — в двучленной формуле, применимой к именам вообще, к именам с временным значением, к категории множественности и исчисляемости. Эта объективизация позволяет нам мысленно «выстроить времена в ряд». Представление о времени как об определенном ряде гармонирует с системой трех времен, в то время как двувременная система более раннего и более позднего времени, очевидно, больше соответствует чувству длительности, как она дается нам в опыте. В нашем сознании нет прошедшего, настоящего и будущего, а есть только единство, составляющее комплекс. Все — в сознании, но это все — в совместном виде. И чувственное и внечувственное. Чувственным мы можем назвать то, что мы видим, слышим, ощущаем — «настоящее», тогда как во внечувственном объединяется безграничный мир памяти, именуемый «прошлым», и область веры, интуиции и неопределенности — «будущее». Но все — и чувственное, и память, и предположение — существует в сознании совместно — ничто в нем не делится на то, что «еще не наступило», или «было однажды, но не теперь». Реальное время наше сознание отражает как процесс становления «более поздним», изменяющим определенные отношения необратимым образом. В этом отнесении к «более позднему» или в установлении «длительности», как мне кажется, заключается постоянный контраст между самым недавним, позднейшим, находящимся в фокусе внимания, и остальным — «более ранним». Немало языков прекрасно обходятся двумя временными формами, соответствующими этому постоянному отношению «более позднего» и «более раннего». Конечно, мы можем сконструировать и постигнуть сознанием систему из прошлого, настоящего и будущего в виде объективированного расположения точек на линии. На это и ориентирует нас общая тенденция к объективации, а наша система времен демонстрирует это.
    Настоящее время (presenttens) в английском обнаруживает наименьшую гармонию с основным отношением времен. Его как бы заставляют выполнять различные и не связанные дру<

  5. Digami Ответить

    С развитием трудовой практической деятельности человек сталкивается со множеством объектов, которые необходимо уметь отождествлять сами с собой и отличать друг от друга по тем или иным признакам. Способность к отождествлению и различению предметов присуща и животным, без нее животные не могли бы ориентироваться в окружающей среде. Осуществляется эта способность у животных, как уже отмечалось, на основе условно-рефлекторной деятельности. Образование условного рефлекса у животного опирается на непосредственное восприятие связи некоего раздражителя (цвет, звук и под.) и биологически значимого для животного предмета*. Для животного необходим непосредственный контакт с раздражителем и предметом. Раздражитель становится сигналом, несущим информацию о некотором предмете.
    *(См. подробнее: Шиигаров Т. X. Теория отражения и условный рефлекс, гл. 2, с. 94 – 201. )
    “Человек,- пишет Д. П. Горский,- способен создавать образы о многих предметах, которых он непосредственно не наблюдал никогда”*. Для “формирования у человека образа о некотором предмете” совсем не обязателен непосредственный контакт с ним. Помогает человеку в этом язык. “На основе практической и знаковой (языковой) деятельности людей осуществлялись те логические первоначальные познавательные процессы, которые явились условием дальнейшего прогресса познания”**.
    *(Ленинская теория отражения. Отражение, познание, логика, гл. 8, с. 174.)
    **(Там же, с. 169.)
    Определяя специфику познавательной деятельности человека, В. И. Ленин писал: “Познание есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc., каковые понятия, законы etc. … и охватывают условно, приблизительно универсальную закономерность вечно движущейся и развивающейся природы (…) Форма отражения природы в познании человека… есть понятия, законы, категории etc. Человек не может охватить – отразить – отобразить природы всей, полностью, ее “непосредственной цельности”, он может лишь сечно приближаться к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т. д. и т. п.”*.
    *(Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 163 – 164.)
    Так процесс отражения объективной действительности в сознании человека приобретает новые формы, становится активным процессом познания действительности. От восприятия единичных явлений внешнего мира человек переходит к пониманию их сущности, к образованию понятий. За отдельными различиями предметов, явлений обнаруживаются их сходство, их общность. Одна река не похожа на другую. Одна широкая, полноводная, другая узкая, мелкая, одна прямая, “как струна”, другая извилистая, одна стремительная, с быстрым течением, водопадами, другая плавная, медленная и т. д. Но любая из них – “водный поток с естественным течением воды от истока вниз до устья”. Различными могут быть и озера, но все-таки это – “естественный, замкнутый в берегах большой водоем”. Так происходит формирование понятий.
    Понятие – единица мышления, отражающая общие и существенные признаки предметов и явлений действительности. Возможность передавать общее, существенное в явлениях, отождествлять единичные явления, формировать понятия дает язык, единицы которого обладают обобщающим значением.
    “Всякое слово (речь) уже обобщает”,- указывал В. И. Ленин *. Слово, называя предмет, включает его в определенный класс предметов и отличает тем самым от других классов предметов. Так, когда мы называем некое дерево березой, мы объединяем его с другими березами и отделяем от деревьев иной породы. При этом мы отвлекаемся от частных, несущественных признаков данного предмета (не учитываем, какая береза – большая, кривая, распустившая листья и т. п.) и учитываем лишь, что это – “лиственное дерево с белой корой и с сердцевидными листьями”, т. е. те признаки, которые позволяют подвести данный предмет под определенный класс предметов, выявить признаки этого класса.
    *(Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 246.)
    Обобщающий характер слова – очень важное его свойство. На партах в классе могут лежать разные книги, но легко убедиться, что слово книга применимо к любой из них и т. п.
    Понятие не есть единственная форма отражения природы в познании человека. Рядом с ним В. И. Ленин называет законы, категории*. В статье “К вопросу о диалектике” он указывает на те возможности, которые дает предложение в раскрытии законов диалектического познания мира, выявлении категорий общего и отдельного, случайного и необходимого, явления и сущности. Даже в самых простых на вид предложениях раскрывается сложное содержание, сложный процесс познания действительности. В. И. Ленин поясняет эту особенность языка яркими примерами. “Случайное и необходимое, явление и сущность имеются уже здесь, ибо говоря: Иван есть человек, Жучка есть собака, это есть лист дерева и т. д., мы отбрасываем ряд признаков как случайные, мы отделяем существенное от являющегося и противополагаем одно другому”**.
    *(Там же, с. 164.)
    **(Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 318 – 321.)
    Для понимания роли языка в процессе познания, связи языка и мышления очень важен вывод, который делает далее В. И. Ленин. “Таким образом,- пишет он,- в любом предложении можно (и должно), как в “ячейке” (“клеточке”), вскрыть зачатки всех элементов диалектики, показав таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика”*.
    *(Там же, с. 321.)
    Если слово дает возможность передать понятие, закрепить его, сделать доступным всем, то предложения есть языковые единицы, дающие возможность передавать суждения или умозаключения, т. е. более сложные формы мысли, в которых отражены не только явления действительности, но и связи, отношения между ними.

  6. TheJasonX Ответить

    Только в XIX в. философ и лингвист В. фон Гумбольдт представил принципиально иной взгляд на язык. Говорил о том, что мышление во многом зависит от языка: «Язык есть орган, образующий мысль», «язык – не просто форма, оболочка для мысли, это даже не средство мышления, а скорее его способ».
    Гумбольдт впервые говорит о единстве языка и мышления, об их равновесии, диалектической связи.
    В результате общественной истории язык стал решающим орудием человеческого познания, благодаря которому человек смог выйти за пределы чувственного познания к познанию логическому, выделить признаки, сформулировать известные обобщения или категории.
    Материалы психологии наглядно демонстрируют, что «язык выступает важным средством формирования и опосредования чувственного познания». В определённых условиях человек может выделять те или иные объекты, находить различие и сходство между ними в зависимости от используемых языковых средств. Непосредственное обращение к действительности, «непосредственная данность» объектов всегда, так или иначе, преломлены в сознании человека через значения, которые тесно связаны с языковыми обозначениями.
    Благодаря языку человек может проникнуть в глубь вещей, выйти за пределы непосредственного впечатления, организовать своё целенаправленное поведение, вскрыть сложные связи и отношения.
    Слово как единица языка, является средством абстракции и обобщения, созданным в процессе общественной истории человека. Сочетание слов, или предложение является средством языка, которое не только даёт возможность указывать на предмет и включать его в систему известных связей и отношений, но и обеспечивает выражение или формулировку мысли в виде развёрнутого речевого высказывания. В языке человека имеются объективные средства как для отвлечения и обобщения, так и для формулирования мысли, средства; они созданы тысячелетиями и являются основными орудиями формирования сознания. Средства языка направлены на то, чтобы обеспечить человеку возможность не только называть и обобщать предметы, не только формулировать словосочетания, но и обеспечивать процесс продуктивного логического вывода, который протекает на вербально-логическом уровне.
    Владея речью, «человек оказывается в состоянии делать выводы не только из непосредственных впечатлений, но и из общественного опыта поколений». Именно возможность делать логические выводы, не обращаясь каждый раз к данным непосредственного, чувственного опыта, характеризуется продуктивное мышление человека, возникающее благодаря языку. Это свойство создаёт возможность сложнейших форм дискурсивного(индуктивного и дедуктивного) мышления.
    Таким образом, обнаружив взаимосвязь между языком и мышлением, выявив влияние языка на чувственное и логическое познание, мы можем говорить о творческой активности языка в сознании человека, которая способна схватывать сущностные свойства предметов, явлений, процессов, и тем самым конструировать целостный мир, образовывать «языковую действительность», стоящую между объективным миром и субъектом.
    Но говоря о взаимном влиянии языка и мышления не следует забывать философский вопрос о первичности и вторичности. Первичен реальный мир, его логика и законы. Человек не мог бы выжить, если бы в своей деятельности он опирался бы не на действительные закономерности мира.
    Вероятно, действительную роль языка как промежуточного мира можно уподобить очкам с цветными линзами. Если у одного человека линзы розовые, он видит все в розовом цвете, голубые – в голубом, но очертания предметов для всех будут одинаковые.

Добавить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *